прошло съ тѣхъ поръ какъ я отъ господъ бѣжалъ и бродяжу, а все я нигдѣ мѣста подъ собой не согрѣю… Шабашъ, думаю, пойду въ полицію и объявлюсь, но только, думаю, опять теперь то̀ нескладно, что у меня теперь деньги есть, а въ полиціи ихъ всѣ отберутъ: дай же хоть что-нибудь изъ нихъ потрачу, хоть чаю съ кренделями въ трактирѣ попью въ свое удовольствіе. И вотъ я пошелъ на ярмарку въ трактиръ, спросилъ чаю съ кренделями и долго пилъ, а потомъ вижу, дольше никакъ невозможно продолжать и пошелъ походить. Выхожу за Суру за рѣку на степь, гдѣ тамъ стоятъ конскіе косяки и при нихъ же тутъ и татары въ кибиткахъ. Всѣ кибитки одинаковыя, но одна пестрая-препестрая, а вокругъ нея много разныхъ господъ занимаются, ѣздовыхъ коней пробуютъ. Разные — и штатскіе, и военные, и помѣщики, которые пріѣхали на ярмарку, всѣ стоятъ трубки курятъ, а посреди ихъ на пестрой кошмѣ сидитъ тонкій, какъ жердь, длинный степенный татаринъ въ штучномъ халатѣ и въ золотой тюбетейкѣ. Я оглядаюсь и, видя одного человѣка, который при мнѣ въ трактирѣ чай пилъ, спрашиваю его: что это такой за важный татаринъ, что онъ одинъ при всѣхъ сидитъ? А мнѣ тотъ человѣкъ отвѣчаетъ:
— Нешто ты, говоритъ, его не знаешь: это ханъ Джангаръ.
— Что, молъ, еще за ханъ Джангаръ?
А тотъ и говоритъ, ханъ Джангаръ, говоритъ, — первый степной коневодъ, его табуны ходятъ отъ самой Волги до самаго Урала во всѣ Рынь-пески и самъ онъ, этотъ ханъ Джангаръ, въ степи все равно что царь.
— Развѣ, говорю, — эта степь не подъ нами?
— Нѣтъ; она, отвѣчаетъ, — подъ нами, но только намъ ее никакъ достать нельзя, потому что тамъ до самаго Каспія либо солончаки, либо одна трава да птицы по поднебесью вьются и чиновнику тамъ совсѣмъ взять нечего, вотъ по этой причинѣ, говоритъ, ханъ Джангаръ тамъ и царюетъ, и у него тамъ, въ Рынь-пескахъ, говорятъ, есть свои шихи и шихъ-сады, и молозады, и мамы, и азіи, и дербыши, и уланы, и онъ ихъ всѣхъ, какъ ему надо, наказываетъ, а они тому рады повиноваться.
Я эти слова слушаю, а самъ смотрю, что въ то самое время одинъ татарченокъ пригонялъ передъ этого хана небольшую бѣлую кобылку и что-то залопоталъ; а тотъ всталъ, взялъ кнутъ на длинномъ кнутовищѣ и сталъ прямо про-
прошло с тех пор как я от господ бежал и бродяжу, а все я нигде места под собой не согрею… Шабаш, думаю, пойду в полицию и объявлюсь, но только, думаю, опять теперь то нескладно, что у меня теперь деньги есть, а в полиции их все отберут: дай же хоть что-нибудь из них потрачу, хоть чаю с кренделями в трактире попью в свое удовольствие. И вот я пошел на ярмарку в трактир, спросил чаю с кренделями и долго пил, а потом вижу, дольше никак невозможно продолжать и пошел походить. Выхожу за Суру за реку на степь, где там стоят конские косяки и при них же тут и татары в кибитках. Все кибитки одинаковые, но одна пестрая-препестрая, а вокруг нее много разных господ занимаются, ездовых коней пробуют. Разные — и штатские, и военные, и помещики, которые приехали на ярмарку, все стоят трубки курят, а посреди их на пестрой кошме сидит тонкий, как жердь, длинный степенный татарин в штучном халате и в золотой тюбетейке. Я оглядаюсь и, видя одного человека, который при мне в трактире чай пил, спрашиваю его: что это такой за важный татарин, что он один при всех сидит? А мне тот человек отвечает:
— Нешто ты, говорит, его не знаешь: это хан Джангар.
— Что, мол, еще за хан Джангар?
А тот и говорит, хан Джангар, говорит, — первый степной коневод, его табуны ходят от самой Волги до самого Урала во все Рынь-пески и сам он, этот хан Джангар, в степи все равно что царь.
— Разве, — говорю, — эта степь не под нами?
— Нет; она, — отвечает, — под нами, но только нам ее никак достать нельзя, потому что там до самого Каспия либо солончаки, либо одна трава да птицы по поднебесью вьются и чиновнику там совсем взять нечего, вот по этой причине, говорит, хан Джангар там и царюет, и у него там, в Рынь-песках, говорят, есть свои шихи и ших-сады, и молозады, и мамы, и азии, и дербыши, и уланы, и он их всех, как ему надо, наказывает, а они тому рады повиноваться.
Я эти слова слушаю, а сам смотрю, что в то самое время один татарчонок пригонял перед этого хана небольшую белую кобылку и что-то залопотал; а тот встал, взял кнут на длинном кнутовище и стал прямо про-
