скировки вырвана, земля изрыта взрывами. Иглы елочек осыпались от сотрясения воздуха, и сильно пахнет хвоей.
Телефонный окоп разбит. В него попала немецкая бомба. К счастью, в нем не было ни одного человека. В нашей батарее это уже третий случай, когда снаряд попадает в окоп, в котором по счастливой случайности никого нет.
Три раза счастливая случайность!
«Землячки» высыпают на линейку. Лица у всех такие, как обыкновенно, — на них следы недавнего волнения. Несколько человек берут лопаты и идут выкапывать головки немецких гранат. За каждый пуд головок казна выдает восемь рублей.
Обмениваются впечатлениями. Показывают друг другу осколки, которые попали — какой в землянку, какой в орудийный щит, какой зацепил по сапогу.
Раненых нет.
Потом летает аэроплан. Он кидает бомбы в мост через речонку. Наш аэропланный взвод обстреливает его, и немецкие бомбы делают промахи в… версту.
К ночи ждут немецкой атаки.
Лампа в телефонном окопе осталась цела.
Везет телефонистам!
«ЛЕТИТ!»
Из зимних картинок.
По аэропланам.
— Сегодня беспременно полетит, — говорит орудийный фейерверкер, внося в комнату густое облако сухого морозного пара.
Восемь часов утра, а еще почти ночь. В темноте я вижу неуклюжую, закутанную фигуру и багровое топорное лицо, озаренное печкой.
Я одеваюсь, натягиваю мешковатую шведскую куртку, теплые перчатки, и мы выходим на мороз.
После тяжелой казарменной атмосферы, насквозь пропитанной синеватым махорочным дымом, запахами кожи, пота, заношенного белья и гарью из печки, утренний воздух крепко щиплет нос, щеки и кружит голову, как легкое вино.
Светает. Слева, за избами с лиловыми снежными крышами, небо желтеет, становится густым, холодным, апельсиновым. Направо, за длинной улицей местечка, низко-низ-