Отъ Редакціи. Въ № 14 «Сына Отечества» мы представили читателямъ нашимъ очеркъ жизни и краткую оцѣнку таланта Эдгарда Поэ, одного изъ замѣчательнѣйшихъ современныхъ писателей въ Сѣверной-Америкѣ. Теперь мы помѣщаемъ переводъ одного изъ разсказовъ этого автора. Въ разсказѣ этомъ видны особенности таланта Поэ — таланта, въ которомъ фантазія и мистицизмъ, какъ у Гофмана, чудно соединены съ глубокимъ знаніемъ сердца человѣческаго, такъ-что почти вѣришь самымъ невозможнымъ событіямъ. Въ избранной нами повѣсти читатель встрѣчается съ преданіемъ, общимъ всѣмъ морскимъ народамъ, — о «кораблѣ-призракѣ» (a fantom ship, le vaisseau-fantôme).
| Qui n’a plus qu’un moment à vivre N’a plus rien à dissimuller. |
| Qninault. — Atys. |
Очень мало могу я сообщить о своей родинѣ и семействѣ. Воспоминанія о разныхъ непріятностяхъ и давность времени сдѣлали меня чуждымъ тому и другому. При помощи отцовскаго наслѣдства, я получилъ образованіе не изъ самыхъ обыкновенныхъ; природныя мои способности составили нѣчто цѣлое, систематическое изъ запаса свѣдѣній, старательно собранныхъ ученіемъ. Болѣе всего наслажденія доставляли мнѣ сочиненія нѣмецкихъ философовъ, и не отъ безразсуднаго поклоненія ихъ красноречивымъ бреднямъ, но отъ удовольствія, которое я, имѣя привычку къ строгому анализу, находилъ въ тѣхъ случаяхъ, когда могъ уличить ихъ въ ошибкѣ. Меня часто упрекали въ сухости ума; недостатокъ воображенія ставили мнѣ въ преступленіе; пирронизмомъ моихъ мнѣний я всегда былъ знаменитъ. И дѣйствительно, большая наклонность къ философіи естествознанія сообщила моему уму одинъ изъ самыхъ частыхъ недостатковъ нашего вѣка, — то-есть, привычку относить къ этой наукѣ обстоятельства, не имѣющія съ нею ничего общаго. Зато, никто менѣе меня не былъ способенъ вырваться изъ-подъ строгихъ законовъ правды и увлечься блудящими огнями суевѣрія. Я счелъ необходимымъ это вступленіе, боясь, что безъ него невѣроятный мой разсказъ будетъ принятъ за бредъ болѣзненнаго воображенія, а не за положительный опытъ такого ума, для котораго мечты фантазіи никогда не существовали. Проведя нѣсколько лѣтъ въ дальнемъ путешествіи, я отправился моремъ, въ 18.. году, изъ Батавіи, что на богатомъ и многолюдномъ островѣ Явѣ, въ небольшую морскую прогулку по архипелагу Зондскихъ острововъ. Я былъ на кораблѣ пассажиромъ, — не имѣя другаго побужденія, кромѣ какого-то нервическаго безпокойства, которое всегда преследовало меня, какъ злой духъ.
Наше судно, въ четыреста тонновъ, было выстроено въ Бомбеѣ и обшито мѣдью. Оно было нагружено хлопчатой бумагой, шерстью и лакедивскимъ масломъ; сверхъ того у насъ былъ тростниковый сахаръ, кокосовые орѣхи и нѣсколько ящиковъ опіума. Корабль былъ дурно нагруженъ, и потому не всегда слушался руля.
Мы снялись съ якоря при первомъ попутномъ вѣтрѣ, и въ продолженіе нѣсколькихъ дней шли вдоль восточнаго берега Явы; и только встрѣча красивыхъ небольшихъ рифовъ архипелага, въ которомъ мы находились, нѣсколько разнообразила наше путешествіе.
Разъ вечеромъ, стоя у борта и облокотясь на снасти, я замѣтилъ очень странное облако, совершенно уединенное, по направленію къ сѣверо-западу. Оно было замѣчательно по своему особенному цвѣту; при томъ, это было на ясномъ, южномъ небѣ, первое облако послѣ нашего отплытія изъ Батавіи. Я за нимъ внимательно слѣдилъ до заката солнца; тогда оно вдругъ распространилось отъ востока на западъ, обложивъ горизонтъ поясомъ испареній и представляясь длинною полосою низкаго берега. Вскорѣ послѣ этого, мое вниманіе было отвлечено темно-краснымъ цвѣтомъ луны и особеннымъ видомъ моря, въ которомъ совершалась быстрая перемѣна, и вода казалась прозрачнѣе обыкновеннаго. Я могъ ясно видѣть дно, однако, бросивъ лотъ, узналъ, что глубины было пятнадцать брассовъ. Воздухъ сдѣлался невыносимо жарокъ; онъ былъ наполненъ испареніями въ родѣ тѣхъ, которыя подымаются надъ раскаленнымъ желѣзомъ. Къ ночи вѣтеръ спалъ, и насъ застигъ такой штиль, какой трудно себѣ представить. Свѣча горѣла совершенно спокойно на верхней палубѣ; длинный волосъ, взятый большимъ и указательнымъ пальцами и опущенный внизъ, падалъ прямо, безъ малѣйшаго колебанія. Такъ какъ во всемъ этомъ капитанъ не видѣлъ никакихъ признаковъ опасности, и насъ влекло къ берегу, то онъ велѣлъ убрать паруса и бросить якорь. Вахты не поставили, и наши матросы, бо́льшею частью Малайцы, разлеглись спать на палубѣ. Я сошелъ въ каюту, смутно предчувствуя несчастье; всѣ эти признаки заставляли меня бояться симуна. Я сообщилъ капитану свои опасенія; но онъ не обратилъ вниманія на мои слова, и отошелъ, не удостоивъ даже меня отвѣтомъ. Отъ безпокойства я, однако, не могъ заснуть, и, около полуночи, вышелъ на палубу. На послѣдней ступенькѣ трапа я былъ испуганъ шумомъ, похожимъ на быстрое обращеніе колеса въ мельницѣ, и прежде чѣмъ успѣлъ разузнать причину этого, почувствовалъ, что корабль дрожитъ всѣмъ составомъ. Почти тотчасъ же налетѣлъ шквалъ, бросилъ наше судно на бокъ, и пробѣжавъ по немъ, смылъ все съ палубы, отъ носа до кормы.
Необыкновенная сила шквала послужила спасеніемъ для корабля. Хотя онъ былъ весь погруженъ въ воду и мачты уже снесло за бортъ, онъ все-таки, недолго спустя, тихо приподнялся, и колеблясь нѣсколько минутъ подъ сильнымъ напоромъ бури, окончательно выпрямился.
Какимъ чудомъ я былъ спасенъ отъ смерти, рѣшительно не могу сказать. Оглушенный шумомъ воды, я лишился чувствъ, а когда очнулся, то увидѣлъ себя на палубѣ, около руля. Съ большимъ трудомъ всталъ я на ноги, и, глядя вокругъ, прежде всего былъ пораженъ мыслью, что мы на подводныхъ камняхъ, въ сильномъ прибоѣ волнъ: такъ ужасенъ, такъ невообразимъ былъ вихрь этого страшнаго, пѣнящагося моря, которое насъ окружало. Черезъ нѣсколько минутъ, я услышалъ голосъ стараго Шведа, который отплылъ вмѣстѣ съ нами изъ Батавіи. Я началъ звать его изъ всѣхъ силъ, и онъ, качаясь, пробрался ко мнѣ. Скоро стало очевидно, что мы одни пережили эту ужасную ночь. Все, что было на палубѣ, исключая насъ, было снесено за бортъ; капитанъ и матросы погибли во время сна, кто на верху, кто въ каютахъ, залитыхъ водою. Безъ посторонней помощи мы не могли надѣяться спасти корабль; наши попытки прекращались особенно убѣжденіемъ, что мы можемъ съ минуты на минуту пойдти ко дну. Нашъ якорный канатъ порвался, какъ нитка, при первомъ ударѣ урагана; иначе мы были бы мгновенно поглощены. Мы мчались въ открытое море съ ужасающею быстротою, и вода дѣлала безпрестанно пробоины въ корпусѣ судна. Наружная обшивка кормы была мѣстами оторвана, и, почти во всѣхъ частяхъ, видны были значительныя поврежденія; но, по-крайней-мѣрѣ, мы съ радостью увидѣли, что помпы не совсѣмъ испорчены, и что нѣкоторыя части груза еще не погибли. Самое большое бѣшенство бури прошло, и намъ нечего было больше бояться силы вѣтра; но мы съ ужасомъ думали о минутѣ, когда окончательно стихнетъ, увѣренные, что въ нашемъ бѣдственномъ положеніи намъ не останется никакого спасенія. Но этотъ, совершенно основательный страхъ, казалось, не скоро оправдается. Впродолженіе цѣлыхъ пяти сутокъ мы питались только нѣсколькими кусками тростниковаго сахара, вытащенными съ большимъ трудомъ изъ-подъ палубы; нашъ корабельный кузовъ стремился съ неисчислимою быстротою по направленію порывистаго вѣтра; шквалы быстро слѣдовали одинъ за другимъ, и, не равняясь съ первымъ ударомъ симуна, были все-таки ужаснѣе всякой бури, какую я когда-либо видѣлъ до-тѣхъ-поръ. Въ первые четыре дня нашъ путь, за исключеніемъ незначительныхъ перемѣнъ, направлялся къ юго-востоку; мы ждали, что море выброситъ насъ на берега Новой-Голландіи.
На пятый день, холодъ сдѣлался невыносимъ, хотя въ вѣтрѣ не было значительной перемѣны. Солнце взошло съ желтымъ и болѣзненнымъ блескомъ, и поднялось надъ горизонтомъ едва на нѣсколько градусовъ, не давая привычнаго свѣта. Тучъ вовсе не было, но вѣтеръ сталъ еще свѣжѣть и свѣжѣть, и дулъ съ бѣшеными порывами. Около полудня, такъ намъ казалось, наше вниманіе вновь было привлечено видомъ солнца. Оно не испускало свѣта, но было родъ огня, мрачнаго и грустнаго, безъ отраженія, какъ будто-бы всѣ лучи его были сосредоточены. Передъ закатомъ въ бушующее море, его центральный огонь внезапно исчезъ, какъ будто бы мгновенно былъ погашенъ необъяснимой силою. Осталось только блѣдное серебристаго цвѣта колесо, и оно устремилось въ неизмѣримый океанъ.
Мы напрасно ждали шестаго дня; этотъ день для меня еще не насталъ, а для Шведа не насталъ никогда. Мы съ-тѣхъ-поръ были поглощены мракомъ, такъ-что не могли бы видѣть предмета въ двадцати шагахъ отъ корабля. Насъ обнимала вѣчная ночь, которой мракъ не уменьшался даже фосфорическимъ блескомъ моря; къ этому блеску мы такъ привыкли въ тропикахъ, а тутъ и его не было. Еще мы замѣтили, что хотя буря свирѣпствовала не утихая, но вокругъ себя мы не могли открыть никакого признака жизни стихій, ни даже тѣхъ буруновъ и бѣлоголовыхъ волнъ, которые насъ провожали до-сихъ-поръ. Кругомъ насъ вездѣ былъ ужасъ, густой мракъ, влажная пустыня, цвѣта чернаго дерева. Суевѣрный страхъ вселялся постепенно въ умъ стараго Шведа; моя душа была погружена въ нѣмое оцѣпенѣніе. Мы окончательно оставили всякое попеченіе о кораблѣ, какъ безполезную заботу, и держась какъ можно крѣпче за остатки мачты, съ горечью смотрѣли во всѣ стороны на неизмѣримый океанъ. Намъ не было средствъ узнать время и вывести какое-бы то ни было заключеніе о нашемъ положеніи. Мы только были убѣждены, что находимся южнѣе всѣхъ прежнихъ мореплавателей, и потому насъ чрезвычайно изумляло, что мы не встрѣчали обыкновеннаго препятствія — льда. Всякій мигъ мы страшились, что это послѣдній въ нашей жизни; каждая большая волна мрачно катилась, чтобы задавить насъ. Волненіе превзошло всякое описаніе; каждую минуту мы считали за чудо, что еще не идемъ на дно. Мой товарищъ говорилъ о легкости нашего груза и расхваливалъ прекрасныя качества нашего корабля; я
От Редакции. В № 14 «Сына Отечества» мы представили читателям нашим очерк жизни и краткую оценку таланта Эдгарда Поэ, одного из замечательнейших современных писателей в Северной-Америке. Теперь мы помещаем перевод одного из рассказов этого автора. В рассказе этом видны особенности таланта Поэ — таланта, в котором фантазия и мистицизм, как у Гофмана, чудно соединены с глубоким знанием сердца человеческого, так-что почти веришь самым невозможным событиям. В избранной нами повести читатель встречается с преданием, общим всем морским народам, — о «корабле-призраке» (a fantom ship, le vaisseau-fantôme).
| Qui n’a plus qu’un moment à vivre N’a plus rien à dissimuller. |
| Qninault. — Atys. |
Очень мало могу я сообщить о своей родине и семействе. Воспоминания о разных неприятностях и давность времени сделали меня чуждым тому и другому. При помощи отцовского наследства, я получил образование не из самых обыкновенных; природные мои способности составили нечто целое, систематическое из запаса сведений, старательно собранных учением. Более всего наслаждения доставляли мне сочинения немецких философов, и не от безрассудного поклонения их красноречивым бредням, но от удовольствия, которое я, имея привычку к строгому анализу, находил в тех случаях, когда мог уличить их в ошибке. Меня часто упрекали в сухости ума; недостаток воображения ставили мне в преступление; пирронизмом моих мнений я всегда был знаменит. И действительно, большая наклонность к философии естествознания сообщила моему уму один из самых частых недостатков нашего века, — то есть, привычку относить к этой науке обстоятельства, не имеющие с нею ничего общего. Зато, никто менее меня не был способен вырваться из-под строгих законов правды и увлечься блудящими огнями суеверия. Я счел необходимым это вступление, боясь, что без него невероятный мой рассказ будет принят за бред болезненного воображения, а не за положительный опыт такого ума, для которого мечты фантазии никогда не существовали. Проведя несколько лет в дальнем путешествии, я отправился морем, в 18.. году, из Батавии, что на богатом и многолюдном острове Яве, в небольшую морскую прогулку по архипелагу Зондских островов. Я был на корабле пассажиром, — не имея другого побуждения, кроме какого-то нервического беспокойства, которое всегда преследовало меня, как злой дух.
Наше судно, в четыреста тоннов, было выстроено в Бомбее и обшито медью. Оно было нагружено хлопчатой бумагой, шерстью и лакедивским маслом; сверх того у нас был тростниковый сахар, кокосовые орехи и несколько ящиков опиума. Корабль был дурно нагружен, и потому не всегда слушался руля.
Мы снялись с якоря при первом попутном ветре, и в продолжение нескольких дней шли вдоль восточного берега Явы; и только встреча красивых небольших рифов архипелага, в котором мы находились, несколько разнообразила наше путешествие.
Раз вечером, стоя у борта и облокотясь на снасти, я заметил очень странное облако, совершенно уединенное, по направлению к северо-западу. Оно было замечательно по своему особенному цвету; при том, это было на ясном, южном небе, первое облако после нашего отплытия из Батавии. Я за ним внимательно следил до заката солнца; тогда оно вдруг распространилось от востока на запад, обложив горизонт поясом испарений и представляясь длинною полосою низкого берега. Вскоре после этого, мое внимание было отвлечено темно-красным цветом луны и особенным видом моря, в котором совершалась быстрая перемена, и вода казалась прозрачнее обыкновенного. Я мог ясно видеть дно, однако, бросив лот, узнал, что глубины было пятнадцать брассов. Воздух сделался невыносимо жарок; он был наполнен испарениями в роде тех, которые подымаются над раскаленным железом. К ночи ветер спал, и нас застиг такой штиль, какой трудно себе представить. Свеча горела совершенно спокойно на верхней палубе; длинный волос, взятый большим и указательным пальцами и опущенный вниз, падал прямо, без малейшего колебания. Так как во всём этом капитан не видел никаких признаков опасности, и нас влекло к берегу, то он велел убрать паруса и бросить якорь. Вахты не поставили, и наши матросы, бо́льшею частью Малайцы, разлеглись спать на палубе. Я сошел в каюту, смутно предчувствуя несчастье; все эти признаки заставляли меня бояться симуна. Я сообщил капитану свои опасения; но он не обратил внимания на мои слова, и отошел, не удостоив даже меня ответом. От беспокойства я, однако, не мог заснуть, и, около полуночи, вышел на палубу. На последней ступеньке трапа я был испуган шумом, похожим на быстрое обращение колеса в мельнице, и прежде чем успел разузнать причину этого, почувствовал, что корабль дрожит всем составом. Почти тотчас же налетел шквал, бросил наше судно на бок, и пробежав по нём, смыл всё с палубы, от носа до кормы.
Необыкновенная сила шквала послужила спасением для корабля. Хотя он был весь погружен в воду и мачты уже снесло за борт, он всё-таки, недолго спустя, тихо приподнялся, и колеблясь несколько минут под сильным напором бури, окончательно выпрямился.
Каким чудом я был спасен от смерти, решительно не могу сказать. Оглушенный шумом воды, я лишился чувств, а когда очнулся, то увидел себя на палубе, около руля. С большим трудом встал я на ноги, и, глядя вокруг, прежде всего был поражен мыслью, что мы на подводных камнях, в сильном прибое волн: так ужасен, так невообразим был вихрь этого страшного, пенящегося моря, которое нас окружало. Через несколько минут, я услышал голос старого Шведа, который отплыл вместе с нами из Батавии. Я начал звать его из всех сил, и он, качаясь, пробрался ко мне. Скоро стало очевидно, что мы одни пережили эту ужасную ночь. Всё, что было на палубе, исключая нас, было снесено за борт; капитан и матросы погибли во время сна, кто на верху, кто в каютах, залитых водою. Без посторонней помощи мы не могли надеяться спасти корабль; наши попытки прекращались особенно убеждением, что мы можем с минуты на минуту пойти ко дну. Наш якорный канат порвался, как нитка, при первом ударе урагана; иначе мы были бы мгновенно поглощены. Мы мчались в открытое море с ужасающею быстротою, и вода делала беспрестанно пробоины в корпусе судна. Наружная обшивка кормы была местами оторвана, и, почти во всех частях, видны были значительные повреждения; но, по крайней мере, мы с радостью увидели, что помпы не совсем испорчены, и что некоторые части груза еще не погибли. Самое большое бешенство бури прошло, и нам нечего было больше бояться силы ветра; но мы с ужасом думали о минуте, когда окончательно стихнет, уверенные, что в нашем бедственном положении нам не останется никакого спасения. Но этот, совершенно основательный страх, казалось, не скоро оправдается. В продолжение целых пяти суток мы питались только несколькими кусками тростникового сахара, вытащенными с большим трудом из-под палубы; наш корабельный кузов стремился с неисчислимою быстротою по направлению порывистого ветра; шквалы быстро следовали один за другим, и, не равняясь с первым ударом симуна, были всё-таки ужаснее всякой бури, какую я когда-либо видел до тех пор. В первые четыре дня наш путь, за исключением незначительных перемен, направлялся к юго-востоку; мы ждали, что море выбросит нас на берега Новой-Голландии.
На пятый день, холод сделался невыносим, хотя в ветре не было значительной перемены. Солнце взошло с желтым и болезненным блеском, и поднялось над горизонтом едва на несколько градусов, не давая привычного света. Туч вовсе не было, но ветер стал еще свежеть и свежеть, и дул с бешеными порывами. Около полудня, так нам казалось, наше внимание вновь было привлечено видом солнца. Оно не испускало света, но было род огня, мрачного и грустного, без отражения, как будто бы все лучи его были сосредоточены. Перед закатом в бушующее море, его центральный огонь внезапно исчез, как будто бы мгновенно был погашен необъяснимой силою. Осталось только бледное серебристого цвета колесо, и оно устремилось в неизмеримый океан.
Мы напрасно ждали шестого дня; этот день для меня еще не настал, а для Шведа не настал никогда. Мы с тех пор были поглощены мраком, так-что не могли бы видеть предмета в двадцати шагах от корабля. Нас обнимала вечная ночь, которой мрак не уменьшался даже фосфорическим блеском моря; к этому блеску мы так привыкли в тропиках, а тут и его не было. Еще мы заметили, что хотя буря свирепствовала не утихая, но вокруг себя мы не могли открыть никакого признака жизни стихий, ни даже тех бурунов и белоголовых волн, которые нас провожали до сих пор. Кругом нас везде был ужас, густой мрак, влажная пустыня, цвета черного дерева. Суеверный страх вселялся постепенно в ум старого Шведа; моя душа была погружена в немое оцепенение. Мы окончательно оставили всякое попечение о корабле, как бесполезную заботу, и держась как можно крепче за остатки мачты, с горечью смотрели во все стороны на неизмеримый океан. Нам не было средств узнать время и вывести какое бы то ни было заключение о нашем положении. Мы только были убеждены, что находимся южнее всех прежних мореплавателей, и потому нас чрезвычайно изумляло, что мы не встречали обыкновенного препятствия — льда. Всякий миг мы страшились, что это последний в нашей жизни; каждая большая волна мрачно катилась, чтобы задавить нас. Волнение превзошло всякое описание; каждую минуту мы считали за чудо, что еще не идем на дно. Мой товарищ говорил о легкости нашего груза и расхваливал прекрасные качества нашего корабля; я
