Зевсомъ, Сократъ, отвѣчалъ Симміасъ. — Итакъ, не есть ли это для тебя достаточный признакъ, сказалъ Сократъ, что человѣкъ, скорбящій при смерти, былъ любителемъ не мудрости, а тѣла? Любитель же тѣла, извѣстно, любитъ C. и деньги и честь, то-есть, либо что-нибудь одно изъ двухъ, либо то и другое. — Конечно бываетъ такъ, какъ ты говоришь, отвѣчалъ онъ. — А не правда ли, Симміасъ, что людямъ съ философскимъ расположеніемъ очень свойственно и такъ называемое мужество? — Непремѣнно, сказалъ онъ. — Не имъ ли однимъ, — уничижителямъ тѣла, провождающимъ жизнь въ философіи, свойственна и разсудительность, которую многіе поставляютъ именно въ томъ, чтобы не увлекаться пожеланіями, но вести себя скромно и благочинно? — Необходимо, отвѣчалъ онъ. — Вѣдь если ты D. захочешь представить себѣ мужество и разсудительность не въ такихъ людяхъ, продолжалъ Сократъ, то онѣ покажутся тебѣ чѣмъ-то страннымъ. — Почему же, Сократъ? — Знаешь ли, отвѣчалъ онъ, что смерть, по мнѣнію всѣхъ другихъ, есть одно изъ великихъ золъ? — И очень. — Значитъ, тѣ мужественные, когда подвергаются смерти, подвергаются ей изъ страха болѣе великихъ золъ? — Правда. — Слѣдовательно, всѣ, кромѣ философовъ, бываютъ мужественны изъ боязни и страха. А быть мужественнымъ по причинѣ E. страха и робости въ самомъ дѣлѣ странно. — Безъ сомнѣнія. — Что еще? не таковы ли и благонравные между ними? то-есть, не изъ невоздержанія ли они разсудительны? Мы хоть и говоримъ, что это невозможно, однакожъ, при такой нелѣпой разсудительности имъ свойственно нѣчто подобное; потому что, боясь лишиться однихъ удовольствій и желая ихъ, они, изъ угожденія имъ, воздерживаются отъ другихъ. Служеніе удовольствіямъ называется, конечно, невоздержаніемъ: и однакожъ, служа однимъ удовольствіямъ, они одерживаютъ верхъ надъ другими; а это и походитъ на сказанное 69. нами, что они бываютъ разсудительны какбы чрезъ невоздержаніе. — Въ самомъ дѣлѣ походитъ. — Между тѣмъ для
Зевсом, Сократ, отвечал Симмиас. — Итак, не есть ли это для тебя достаточный признак, сказал Сократ, что человек, скорбящий при смерти, был любителем не мудрости, а тела? Любитель же тела, известно, любит C. и деньги и честь, то есть, либо что-нибудь одно из двух, либо то и другое. — Конечно бывает так, как ты говоришь, отвечал он. — А не правда ли, Симмиас, что людям с философским расположением очень свойственно и так называемое мужество? — Непременно, сказал он. — Не им ли одним, — уничижителям тела, провождающим жизнь в философии, свойственна и рассудительность, которую многие поставляют именно в том, чтобы не увлекаться пожеланиями, но вести себя скромно и благочинно? — Необходимо, отвечал он. — Ведь если ты D. захочешь представить себе мужество и рассудительность не в таких людях, продолжал Сократ, то они покажутся тебе чем-то странным. — Почему же, Сократ? — Знаешь ли, отвечал он, что смерть, по мнению всех других, есть одно из великих зол? — И очень. — Значит, те мужественные, когда подвергаются смерти, подвергаются ей из страха более великих зол? — Правда. — Следовательно, все, кроме философов, бывают мужественны из боязни и страха. А быть мужественным по причине E. страха и робости в самом деле странно. — Без сомнения. — Что еще? не таковы ли и благонравные между ними? то есть, не из невоздержания ли они рассудительны? Мы хоть и говорим, что это невозможно, однакож, при такой нелепой рассудительности им свойственно нечто подобное; потому что, боясь лишиться одних удовольствий и желая их, они, из угождения им, воздерживаются от других. Служение удовольствиям называется, конечно, невоздержанием: и однакож, служа одним удовольствиям, они одерживают верх над другими; а это и походит на сказанное 69. нами, что они бывают рассудительны как бы чрез невоздержание. — В самом деле походит. — Между тем для
