ляя их до тех пор, пока не приду к последнему, реальному данному. Это обусловливается моей естественной склонностью, в силу которой я почти не в состоянии успокоиться на каком-нибудь таком познании, где есть еще общность и отвлеченность, а потому и неопределенность, где есть одни только понятия, — не говоря уже о словах; склонность эта влечет меня все далее и далее, пока передо мною не обнажится последнее основание всех понятий и положений, которое всегда наглядно и которое я потом или должен принять за первичный феномен, или, где возможно, опять разлагаю на его элементы, — непременно прослеживая сущность вещи до крайних пределов анализа. Вот почему со временем (конечно, не при моей жизни) призна̀ют, что разработка той же самой темы любым из прежних философов, по сравнению ее с моей, кажется поверхностной. Вот почему человечество научилось от меня многому такому, чего оно никогда не забудет, — и не погибнут мои сочинения.
Некоторой воле и теизм приписывает создание мира, волею объясняет он движение планет по их орбитам и появление природы на их поверхности. Только он, по-детски, помещает эту волю вовне и признает за ней лишь косвенное воздействие на вещи, именно — на человеческий лад, через посредство познания и материи, — тогда как у меня воля действует не столько на вещи, сколько в них самих: мало того, самые вещи не что иное, как ее видимое обнаружение. Во всяком случае, из этого совпадения видно, что все мы можем мыслить изначальное не иначе как в качестве некоторой воли. Пантеизм называет действующую в вещах волю богом, на нелепость чего я довольно часто и резко указывал, — я же называю ее волею к жизни, ибо в этом выражении дано все, что мы можем знать о ней. То же самое отношение косвенного к непосредственному выступает еще и в морали. Теисты хотят соответствия между тем, что́ кто-либо делает, и тем, что́ он претерпевает: я — тоже. Но у них оно осуществляется лишь с течением времени и с помощью судьи и воздаятеля; я, напротив, считаю его непосредственным, усматривая одну и ту же сущность как в действующем, так и в страдающем. Моральные выводы христианства, вплоть до высшего аскетизма, обоснованы у меня рационально и в связи с общим строем вещей, между тем как в западной церкви основою их служат простые легенды. Вера в эти последние с каждым днем исчезает все более и более; вот почему люди и должны будут обратиться к моей философии. Пантеисты не могут иметь никакой серьезной морали, — у них все божественно и все превосходно.
Мне пришлось выслушать много порицаний за то, что я, философствуя, т. е. теоретически, изобразил жизнь полной горя и далеко не
