Интеллект обыкновенного человека, находящийся в строгом подчинении у воли его, т. е. занятый, собственно, только восприятием мотивов, можно рассматривать как комплекс ниток, которыми всякая из этих марионеток-людей приводится в движение на мировой сцене. Отсюда вытекает сухая, положительная серьезность большинства людей, которую превосходит только серьезность животного, — животные никогда не смеются. Напротив, гений с его освобожденным от ига интеллектом подобен живому человеку, который в знаменитом миланском театре марионеток играл бы среди больших кукол и единственный из них воспринимал бы все действие: он охотно ушел бы поэтому на время со сцены, чтобы полюбоваться на представление из ложи, — это и есть осмысленность гения. Но даже и высоко-рассудительный и умный человек, которого можно назвать почти мудрым, крайне отличается от гения, и именно тем, что его интеллект сохраняет практическое направление, приспособлен к выбору наилучших целей и средств, поэтому остается на службе у воли и таким образом, собственно говоря, действует вполне согласно с природой. Неуклонная житейская серьезность, которую римляне называли gravitas, предполагает, что интеллект не уклоняется от служения воле и не перебегает к тому, что к ней не относится; поэтому такая серьезность не допускает того раскола между интеллектом и волей, который служит условием гения. Умный и даже выдающийся человек, способный к великим деяниям в практической области, таков именно потому, что объекты живо волнуют его волю и побуждают его к беспрестанному изысканию ее соотношений и связей. Таким образом, и его интеллект тесно сросся с волей. Перед гениальным же духом, в его объективном восприятии, явление мира проносится как нечто ему чуждое, как объект чистого созерцания, который вытесняет из его сознания волю. Вокруг этого пункта сосредоточивается вся разница между способностью к делам и способностью к творениям. Последняя требует объективности и глубины познания, которые своим условием имеют полное обособление интеллекта от воли; первая же требует применения знаний, присутствия духа и решимости, — а для этого нужно, чтобы интеллект беспрерывно нес свою службу воле. Там, где связь между интеллектом и волей нарушена, интеллект, уклонившийся от своего естественного назначения, пренебрегает своими обязанностями по отношению к воле; так, даже в трудную минуту он будет все-таки отстаивать свою независимость и, например, не поступится чисто-эстетическим созерцанием такой обстановки, которая грозит индивидууму непо-
