съесть. Бесспорно, те мысли и знания, которые человек приобретает до наступления половой зрелости, взятые в целом, гораздо значительнее того, чему он научается впоследствии, как бы ни был он учен, — ибо тогда, в эту раннюю пору, кладется основа всех человеческих знаний. А до наступления этого момента зрелости в детском теле преобладает сила пластическая, энергия которой впоследствии, когда она сыграет свою роль, обращается путем некоторой метастазы на половую систему, вследствие чего вместе с зрелостью просыпается и половой инстинкт, — и тогда воля начинает мало-помалу брать верх над интеллектом. За преимущественно-теоретическим, любознательным детством следует беспокойная, то бурная, то меланхолическая юность, которая переходит затем в страстную и серьезную возмужалость. Именно потому, что детство свободно от этого злополучного инстинкта, желания ребенка так умеренны и подчинены познанию: отсюда и присущий детскому возрасту характер невинности, понятливости и разумности. Едва ли мне нужно указывать теперь, в чем же заключается сходство между гением и дитятей: в избытке познавательных сил сравнительно с потребностями воли и в вытекающем отсюда преобладании чисто-теоретической деятельности. Поистине, каждое дитя — до известной степени гении, и каждый гений — до известной степени дитя. Родство между ними сказывается прежде всего в наивности и возвышенной простоте, которые составляют существенный признак истинного гения; оно обнаруживается еще и в некоторых других чертах, так что известные детские свойства бесспорно характерны для гения. В рассказах Римера о Гете (т. I, стр. 184) упоминается, что Гердер и другие с упреком называли Гете „вечное большое дитя“: конечно, прозвище это совершенно правильное, но только напрасно они придавали ему порицательный смысл. И о Моцарте говорят, что он в течение всей своей жизни оставался ребенком (Ниссен, биография Моцарта, стр. 2 и 5291); в некрологе Шлихтегролля сказало о нем (1791, т. II, стр. 109): „в своем искусстве он рано стал мужем, но во всех других отношениях он вечно оставался ребенком“. Каждый гений уже потому большое дитя, что он смотрит на мир, как на нечто постороннее; для него это — зрелище, которое интересует его с чисто-объективной стороны. Вот почему в нем как, и в ребенке, очень мало сухой серьезности заурядных людей, которые никогда не способны возвыситься над интересами чисто-субъективными и видят в предметах только мотивы для своей деятельности. Кто в течение своей жизни не остается до известной степени большим
