людей как людей, а для всех разумных существ как таких, является для Канта столь важным главным пунктом и любимой идеей, что он неустанно повторяет его при всяком поводе. Против этого я возражу, что мы никогда не вправе строить такой genus, который дан нам лишь в одном единственном виде и в понятие которого поэтому абсолютно нельзя внести ничего такого, что не было бы заимствовано у этого одного вида, так что высказываемое о genus все-таки всегда надлежало бы понимать лишь об одном этом виде; в то же время, если бы мы, без всякого права, отвлекались, для образования genus, от того, что принадлежит этому виду, мы, быть может, отбросили бы как раз условие возможности всех остальных и в качестве рода гипостазированных свойств. Подобно тому как мы знаем интеллект вообще исключительно лишь как свойство животных существ и потому никогда не имеем права мыслить его существующим вне и независимо от животной натуры, — точно также мы знаем разум исключительно как свойство человеческого племени и безусловно не вправе мыслить его существующим вне этих пределов и строить род „разумные существа“, который был бы отличен от своего единственного вида „человек“, а еще менее того — выставлять законы для таких воображаемых разумных существ in abstracto. Говорить о разумных существах помимо человека, это все равно, как если бы мы стали говорить о тяжелых веществах помимо тел. Невольно напрашивается подозрение, что Кант немного думал при этом о добрых ангелах или по крайней мере рассчитывал на их помощь для убеждения читателя. Во всяком случае здесь кроется молчаливое предположение об anima rationalis, которая, совершенно отличаясь от anima sensitiva и anima vegetativa, сохраняется и по смерти, продолжая теперь быть уже не чем иным, как именно rationalis. Но, ведь, Кант сам в Критике чистого разума ясными и подробными доводами положил конец этой совершенно трансцендентной ипостаси. Между тем, в кантовской этике, особенно в Критике практического разума, всегда заметна на заднем плане мысль, что внутренняя и вечная сущность человека состоит в разуме. Я должен здесь, где вопрос затрагивается лишь мимоходом, ограничиться простым утверждением противного, именно — что разум, как и вообще познавательная способность, представляет собою нечто вторичное, принадлежащее явлению, даже, прямо организмом обусловленное; подлинное же зерно, единственно метафизическое и потому неразрушимое в человеке есть его воля.
Итак, Кант, желая метод, столь удачно примененный им в теоретической философии, перенести на практическую и таким образом и здесь тоже отделить чистое познание a priori от эмпирического a posteriori, принял, что как мы a priori познаем законы простран-
