мысли и желания: но за них он морально не ответствен, и они не могут обременять его совести. Ибо они показывают только, что̀ был бы способен сделать человек вообще, а не тот, кто их мыслит. Ведь у него в противоположность им выступают другие мотивы, которые только появляются в сознании не мгновенно и не совместно с теми, — так что последние никогда не могут превратиться в действия и оттого подобны побежденному меньшинству решающего вопрос собрания. Только по действиям каждый эмпирически знакомится с собою самим, как и с другими, и только они ложатся бременем на совесть. Ибо только они не проблематичны, подобно мыслям, а, в противоположность им, достоверны, не подлежат перемене, не только мыслятся, но и узнаны. Точно так же обстоит дело с латинским conscientia: это — горациевское conscire sibi, pallescere culpa. То же относительно συνειδησις. Это — знание человека о том, что он сделал. Во-вторых, совесть берет свой материал всегда из опыта, чего не может предполагаемый категорический императив, так как он чисто априорен. — Между тем мы вправе предполагать, что кантовское учение о совести прольет свет также и на это вновь введенное им понятие. Учение это главным образом изложено в „Метафизических основоначалах учения о добродетели“, § 13, — эти немногие страницы я предполагаю находящимися перед глазами читателя при следующей далее критике их.
Это кантовское учение о совести производит в высшей степени импозантное впечатление, перед которым останавливались с благоговейным страхом и против которого тем менее осмеливались что-либо возражать, что приходилось опасаться, как бы теоретическое опровержение не было смешано с практическим и отрицание верности кантовской теории не было принято за отсутствие совести. Меня это не может смутить, так как здесь речь идет о теории, а не о практике, и цель наша не моральная проповедь, а строгое исследование последних основ этики.
Прежде всего, Кант сплошь пользуется латинскими, юридическими выражениями, которые меж тем представляются мало пригодными для передачи сокровеннейших движений человеческого сердца. Но этот язык и юридический способ изложения он удерживает от начала до конца: они кажутся ему, следовательно, отвечающими самой сущности дела. Тут перед нами в глубине души изображается полное судилище, с разбором дела, судьей, обвинителем, защитником, приговором. Но если бы действительно внутренний процесс имел такой вид, как рисует его Кант, то пришлось бы удивляться, каким образом может еще существовать какой-нибудь человек, не скажу столь дурной, но столь глупый, чтобы поступать против совести.
