родном с его сущностью внешнем мире: другие для него не „не-я“, а „тоже я“. Вот почему его исконное отношение к каждому — дружественное: он чувствует в своей глубине родство со всеми существами, непосредственно отзывается на их благо и горе и с уверенностью предполагает такое же участие с их стороны. Отсюда возникает глубокий мир его души и то бодрое, спокойное, довольное настроение, благодаря которому всякому становится хорошо в его присутствии. — Злой характер не рассчитывает в беде на поддержку других: если он за ней обращается, то без уверенности; получая ее, он относится к ней без настоящей благодарности, так как он едва ли может ее принять иначе, чем действие чужой глупости. Ибо признать в чужом существе свое собственное он неспособен даже и тогда, когда оно дало о себе знать оттуда в несомненных признаках. От этого собственно зависит возмутительность всякой неблагодарности. В силу этой моральной изолированности, в какой по самому существу дела и неизбежно находится злой человек, он легко также впадает в отчаяние. — Добрый характер настолько же уверенно обращается за поддержкой других, насколько он сознает в себе готовность в свой черед их поддерживать. Ибо, как сказано, для одного человеческий мир есть „не-я“, для другого — „тоже я“. — Великодушие, которое прощает врагу и воздает за зло добром, возвышенно и получает себе наибольшую похвалу, — ибо в этом случае человек признал свою собственную сущность даже и там, где она решительно от себя отрекалась.
Всякое вполне чистое благодеяние, всякая совершенно и действительно бескорыстная помощь, имеющая, как такая, своим исключительным мотивом беду другого, собственно говоря, если исследовать дело до последнего основания, есть таинственный поступок, практическая мистика, так как поступок этот в конце концов возникает из того же самого убеждения, которое составляет сущность всякой подлинной мистики, и ему нельзя дать никакого другого, истинного объяснения. Ибо если кто-нибудь хотя бы только подает милостыню, не имея при этом никакой другой цели, даже самой отдаленной, кроме как облегчить тяготеющую над другим нужду, то это возможно лишь в том случае, когда он признает, что это он сам является теперь перед собою в таком печальном виде, что, следовательно, в чужом явлении он опять-таки встречает свою собственную сущность в себе. Поэтому, в предыдущем отделе я назвал сострадание великим таинством этики.
Кто идет на смерть за свое отечество, тот освободился от иллюзии, ограничивающей бытие собственной личностью: он распространяет свою собственную сущность на своих соотечественников, в которых он продолжает жить, даже на грядущие их поколения, ради которых он действует, — при чем он смотрит на смерть как на мигание глаз, не прерывающее зрения.
