ними связались и к тому же нуждаются в них как в материале для лекций, — они все-таки очень сильно пали в общественном мнении, а особенно Гегель быстрыми шагами идет навстречу презрению, ожидающему его у потомства. Мнение о нем за эти двадцать лет уже на три четверти приблизилось к этому исходу, каким заканчивается сообщенная в первом предисловии аллегория Грациана, и в несколько лет совершенно его достигнет, чтобы всецело совпасть с суждением, которое двадцать лет назад причинило Датской Академии tam justam et gravem offensionem. Поэтому, чтобы не остаться в долгу за ее выговор, я посвящаю в альбом Датской Академии гётевское стихотворение:
|
„Das Schlechte kannst du immer loben: |
(„Плохое ты можешь всегда хвалить: ты тотчас получишь за это награду! В своей луже ты плаваешь сверху и состоишь патроном пачкунов. — Хорошее бранить? Попробуй! Это удастся, если ты обнаружишь достаточную наглость: но если люди разгадают, в чем дело, они втопчут тебя в грязь, как ты того заслуживаешь“).
То, что наши немецкие профессора философии не сочли содержание предлагаемых этических сочинений на премию достойным внимания, не говоря уже о признании, это уже получило себе надлежащую оценку в моем трактате о законе основания, стр. 47—49 второго издания, да и помимо того само собою понятно. С какой стати высокие умы этого рода станут прислушиваться к тому, что говорят людишки, подобные мне! — людишки, на которых они в своих сочинениях, самое большое, мимоходом и сверху вниз бросают взор пренебрежения и порицания. Нет, то, что мною написано, их не касается: они остаются при своей свободе воле и своем нравственном законе, — хотя бы доводы против этого были столь же многочисленны, как ягоды ежевики. Ибо все это относится к обязательному символу веры, и им известно, для чего они существуют: они существуют in majorem Dei gloriam и все заслуживают стать членами Королевской Датской Академии.
