зите: „Но от чего же зависит самое твое хотение?“, то собеседник ответит вам, основываясь на самосознании: „Решительно ни от чего другого, кроме как от меня! Я могу хотеть, что́ я хочу — что́ хочу, то и хочу“. — И он утверждает так, не помышляя при этом о тавтологии и не опираясь, хотя бы только в самой глубине своего сознания, на закон тождества, от которого одного только и зависит истина такого утверждения. Но, припертый здесь к стене, он говорит о каком-то хотении своего хотения, что́ то же самое, как если бы он стал говорить о каком-нибудь „я“ своего „я“. Его загнали к самому ядру его самосознания, где он наталкивается на свое „я“ и свою волю как на вещи взаимно неразличимые, для суждения о которых у него не остается однако никаких указаний. Так как его личность и объекты выбора принимаются здесь за данные, то вопрос, может ли при этом выборе самое его хотение того, а не другого объекта оказаться при случае иным, нежели каким оно в конце концов выходит, — или же оно с такой же необходимостью определяется упомянутыми сейчас данными, как и то, что в треугольнике против наибольшего угла лежит и наибольшая сторона, — вопрос этот настолько чужд природному самосознанию, что последнее нельзя даже привесть к его уразумению, не говоря уже о том, чтобы оно заключало в себе ответ на него, уже готовый или хотя бы лишь в зачаточном состоянии, — так что оставалось бы только дать человеку простодушно высказаться. — Итак, человек непредубежденный, но чуждый философии, попав в затруднение, неизбежно связанное с этим вопросом, раз последний действительно понят, попытается означенным образом укрыться за свою непосредственную уверенность: „что́ я хочу, то я могу делать, и я хочу, что́ хочу“, — как было говорено выше. И он будет повторять эту попытку снова и снова, сколько угодно раз, — так что трудно будет задержать его перед подлинным смыслом вопроса, от которого он все старается отделаться. И его нельзя осуждать за это: ибо вопрос этот на самом деле сопряжен с величайшими трудностями. Он устремляет испытующий взор в сокровеннейшую сущность человека, желая выяснить, будет ли и человек также, подобно всему остальному на свете, самою своей природой раз навсегда завершенное существо, которое, как и всякое другое, обладает своими определенными, стойкими свойствами, с необходимостью обусловливающими его реакции на данный внешний повод, так что реакции эти сохраняют с этой стороны неизменный характер и, стало быть, в своих возможных переменах всецело предоставлены определенному воздействию внешних поводов; или же человек составляет единственное исключение во всем мире. Если в конце концов все-таки удастся задержать внимание простодушного смертного на этом столь затруднительном вопросе и втолковать ему, что здесь
