мысль, натолкнется на упорное противоречие, то он всего скорее решит дело, если поручит третьему лицу внезапно, громким и серьезным голосом закричать: „потолок валится!“: тогда его оппоненты придут к уразумению, что мотив точно так же способен выбрасывать людей за дверь, как и самая сильная механическая причина.
Ибо человек, как и все объекты опыта, есть явление во времени и пространстве, а так как для всех этих явлений закон причинности имеет силу a priori и значит, без исключения, то и человек должен ему подчиняться. Так говорит чистый рассудок a priori, так подтверждает проходящая через всю природу аналогия, так ежемгновенно свидетельствует опыт, если мы не даемся в обман видимости, получающейся от того, что так как существа в природе, восходя выше и выше, становятся сложнее, и восприимчивость их с чисто-механической поднимается и утончается до химической, электрической, ирритативной, сенситивной, интеллектуальной и наконец рациональной, то и природа воздействующих причин должна таким же образом совершенствоваться и на каждой ступени обнаруживать соответствие с существами, подлежащими их воздействию: поэтому то и причины оказываются все менее осязаемыми и материальными, — так что они в конце концов уже не видны для глаз, хотя, конечно, достижимы для рассудка, который в каждом отдельном случае предполагает их с непоколебимой уверенностью, а при надлежащем наследовании и открывает. Ибо здесь действующие причины возвысились в простые мысли, борющиеся с другими мыслями, пока не одержит верх наиболее могущественная из них и не приведет человека в движение: все это совершается но такой же точно строгой причинной зависимости, как когда чисто-механические причины в сложном соединении действуют одна против другой, неминуемо приводя к вычисленному результату. Кажущейся беспричинностью, благодаря невидимости причины, обладают не только движения человека, но в такой же мере присуща она и во всех направлениях скачущим в склянке наэлектризованным пробковым шариками: но суждение принадлежит не глазам, а рассудку.
При предположении свободной воли всякое человеческое действие было бы необъяснимым чудом — действием без причины. И если мы решимся на попытку представить себе подобное liberum arbitrium indifferentiae, мы скоро увидим, что тут действительно рассудок отказывается нам служить: у него нет формы, чтобы мыслить что-либо подобное. Ибо закон основания, основоположение о безусловном определении явлений друг другом и их взаимной зависимости, есть самый общий принцип нашей познавательной способности, который, сообразно различию ее объектов, и сам принимает различные формы.
