— Вас там спрашивает какая-то незнакомая барышня.
Уфф!
Опять что-нибудь скучное.
Пусть подождет.
Мне осталось дочитать две страницы до конца главы.
Откладываю книжку.
Но оказывается, что невыпитый утром стакан холодного чаю стоит тут же на столе, накрытый блюдцем.
Я ужасно люблю холодный чай!
Но он не сладок. Сахар лежит на дне.
Надо помешать.
— Катюша! Принесите, пожалуйста, ложечку.
Катюша идет за ложечкой.
Новая идея: Катюша! Прихватите, кстати, парочку бисквитов.
Катюша приносит бисквиты и ложечку.
Чай выпит. Удивительно вкусно!
Ах, да, барышня ждет.
Я натаскиваю пиджак… Опять пуговица болтается.
Иду в другую комнату и делаю, кому следует, выговор:
— Слепые, что ли? Будто бы уж так трудно присмотреть, чтобы хоть пуговицы были все на месте?
И, наконец, выхожу к барышне.
Очень маленькая и робкая барышня. Ей верно, скучно было ждать, но наружу она не пропустила даже и намека на тень скуки.
Наряд чистенький, очень скромный, но с неуловимым оттенком невинного щегольства, по которому можно безошибочно заключить:
— Модисточка…
— Я к вашим услугам, барышня.
— Можно отнять у вас десять минут?
— Пожалуйста.
И она говорит.
Говорит, что имя ее — так-то.
Что адрес ее — такой-то.
Что их четверо детей и больная мать, а отец умер.
Она — старшая.
А ей 18 лет.
Ей 18 лет и работает она по 18 часов в сутки. Впрочем, иногда только 15 часов.
Шесть.
Зарабатывает 15 р. в месяц.
Остальные дети еще малы и ничего не зарабатывают.
А мать опасно заболела.
Каждый день приближает ее к мучительнейшей из смертей. Дети стоят и смотрят, как мать быстро, день за днем, приближается к мучительной смерти.
Все врачи объявили, что операция немыслима.
Нашелся наконец один, который согласился сделать операцию.
Даже бесплатно.
Но для этого надо поселить больную в клинике.
Для этого надо…
— Сколько надо?
— Сто рублей. — тихо говорит барышня и опускает голову, точно ей стыдно, что ее губы выговорили такое слово.
Грузное, в самом деле, слово.
Оно и мне обваливается на голову пудовой тяжестью и клонит лицо к земле.
Я понимаю, в чем дело. Барышня не у меня лично просит ста рублей.
Но она рассчитывает:
— Его знакомства… Его перо…
Я, конечно, должен ей сказать всю правду.
Что мое перо в этом деле помочь не властно.
И что «знакомств» у меня решительно никаких нет.
Но голос не хочет идти из горла.
Ведь сказать ей все это — значит сказать:
— Уходите!
А она только что говорила:
— К вам я пришла, когда все надежды уже пропали…
— Сто рублей могут спасти жизнь нашей матери… — Она даже выразилась книжно: — могут искупить жизнь нашей матери…
Сто рублей.
Что я могу сделать? Чем я могу помочь этой барышне?
Я знаю несколько имен одесских богачей.
Но никого из них я ни разу в глаза не видал.
Я мог бы написать для нее трогательное письмо к какому-нибудь из них или ко всем сразу.
Они прочли бы (но не все) и пожали бы плечами:
— Странная, чтобы не сказать больше, манера — писать к незнакомым лицам…
Или:
— Эти газетчики уверены, что перед их именем должны раскрываться и сердца, и карманы!
Я бы мог лично пойти к ним, рассказать все и попросить:
— Дайте денег.
И я пошел бы, хотя это неприятно.
Но я уже когда-то пробовал и увидел, что я это очень скверно проделываю.
Я не умею в этих случаях прийти с апломбом, попросить с эффектом и уйти с шиком.
Я прихожу робко.
Я прошу со смущением, точно хочу, но стыжусь прибавить:
— Только, ради Бога, не подумайте, что я прошу для себя…
И в результате мне холодно дают рубль.
Другой и тут бы нашелся.
— О! — запротестовал бы он с очаровательной улыбкой, — вы шутите. Нет, что вы, я от вас жду никак не меньше 10-ти рублей; и не только это, — но вы должны мне сами собрать как можно больше… Для вас это так легко… О! я не могу принять возражений. Помилуйте, ваше всем известное великодушие… Да, да, о, о, ах, ах, и я вас уже заранее благодарю… До завтра!
Все это можно отбарабанить очень быстро и непреодолимо. А если еще по-французски — тем лучше.
Но я на это не способен. Я — полная бездарность в этом отношении.
Я беру рубль я говорю за него мерси, и благодарю, и спасибо.
Если бы и пошел делать сбор для этой барышни, я потерял бы целый день и принес бы ей десять рублей. Не стоит пачкаться.
И вот я ничего не могу для нее сделать.
Сто рублей.
Сегодня вечером много людей проиграют по сту рублей друг другу в карты, и в Гранд Отеле кто-нибудь истратит больше ста рублей на ужин с дамами, хотя, вероятно, ни ему, ни дамам не будет особенно хотеться кушать.
А я бессилен достать для этой девушки сто рублей, на которые она могла бы «искупить» жизнь своей матери.
Бессилен.
Я могу прочесть в литературке реферат, из-за которого слушатели начнут ругать меня и друг друга.
Я могу написать фельетон, за который многие будут благодарить меня и очень многие бранить.
Я могу ежедневно говорить с несколькими десятками тысяч человек и могу иногда взволновать их, обидеть или обрадовать.
Но у этой барышни умирает в мучениях мать. У меня тоже есть мать. И я не могу помочь этой барышне. Я бессилен доставить ей десять тысяч копеек, я, говорящий с десятками тысяч людей!
Твердите мне после этого о великом значении печати, о священном призвании писателя, о том, что слово есть дело. Знаю я, сколько в этом правды.
Если бы можно было, я поменялся бы.
Я отдал бы слово за дело.
Я отдал все слова, которые знаю, все пламя, которое могу вложить в них — за способность творить истинное дело, хотя скромное, хотя мимолетное, лишь бы реальное.
— Прощайте, барышня. Я ничего не могу для вас сделать.
