Гапон и 9-е января (Динин)

Гапон и 9-е января (из воспоминаний соц.-демократа)
автор Л. Динин

Дата создания: 1907 г., опубл.: 9 января 1907 г. Источник: газета «Страна», 1907 г., № 7 • Воспоминания меньшевика Л. Динина о событиях в Петербурге накануне «Кровавого воскресенья» 9 января 1905 года. Об авторе ничего неизвестно.

I

Это было за Невской заставой... Уже шестые сутки мы проводили в рабочем квартале, не зная отдыха, ни днем, ни ночью. Нас, социал-демократов, было немного, всего человек 5—6. Всеобщая забастовка налетела, как ураган, и внесла целый вихрь в петербургскую организацию, которая не могла сразу ориентироваться под стихийным напором, как лава, хлынувшего народного движения. 29 декабря началась забастовка на путиловском заводе; 30 и 31 она охватила весь район, а 2 января и 3 она с быстротой молнии начала распространяться по всем петербургским фабрикам и заводам и, вместо рева гудков, раздавался один лишь грозный гул рабочего люда, массами стекающегося в единственные места, где тогда могла раздаваться свободная рабочая речь, — в гапоновские отделы.

За Невской заставой, с ее 45-тысячным населением, невиданная доселе деятельность особенно бурно кипела. Перед зданием местного отдела, на обширном пустыре, с утра до поздней ночи толпилась огромная толпа рабочих, от самых сознательных до самых серых включительно, и с нетерпением ожидала своей очереди: каждый час двери раскрывались, слушатели выходили, а их места быстро заполнялись. Стоило появиться на дворе какому-нибудь оратору, его моментально ставили на возвышение, и он говорил, говорил, а толпа жадно, неутомимо слушала. Помнится, уже числа 6-го, выйдя из душного зала, чтобы немного освежиться, утомленный, охрипший, я вмиг был подхвачен 3-тысячной толпой и с криками: «Товарищ, говорите», вынесен на лесенку амбара, стоявшего неподалеку, и с этой импровизированной, но высокой кафедры я обратился к стоявшей внизу толпе. Одно движение руки, и колыхавшаяся масса присмирела.

Несмотря на 15-ти градусный мороз и адскую усталость, казалось бы, лишившую и сил, и голоса, нервный подъем заставил найти новые силы, и голос снова громко мог раздаваться. Как и все это незабвенное время, между ораторами и слушателями существовали невидимые, но прочные нити: толпу не нужно было электризовать и возбуждать, наоборот, она диктовала свое настроение оратору и понимала его с первых слов. Как один человек, она давала ответы на вопросы: «Нужно ли вам то-то и то-то?» — «Да, нужно!» — грозно гудела толпа. «Довольно ли того-то?» — «Довольно!» — потрясала она воздух. «Клянетесь ли не уступать?» — «Клянемся, умрем!» — раздавалось страшным раскатом, и «гороховые пальто», стоявшие по сторонам и жадно всматривавшиеся в лицо оратора, со страхом шарахались в сторону.

А там, в длинном зале, с эстрадой на конце, из часу в час, изо дня в день, шел тот же наглядный процесс пробуждения народного сознания. В первые два дня, когда забастовка носила исключительно экономический характер, в отдел являлись делегаты и делегатки от забастовавших фабрик и предъявляли свои экономические требования, которые тут же обсуждались, причем главными ораторами выступали гапоновцы. Затем картина меняется. Появляются соц.-демократы, которые не без некоторой борьбы с президиумом овладевают трибуной. Толпа встречает их сочувственно, и гапоновский президиум вынужден уступить. Раздаются уже политические речи, и настроение массы вмиг меняется в сторону политики; 6-го, 7-го, 8-го оно достигает апогея, когда сам бог толпы, Гапон, отдавшись могучей волне, выпустил свою петицию с вполне политической окраской.

Отдел бурлил, как кипящий котел. Трудно найти более подходящее выражение для того, что там происходило в эти дни. Битком набитый зал, в котором яблоку негде упасть. На эстраде один оратор за другим. Темы вырабатываются самим же собранием; все время перекрестные вопросы, на которые оратор еле успевает отвечать; гул одобрения, возгласы, снова оратор, снова вопросы, ответы, буря возгласов...

Прошел час, толпа медленно выходит в одну дверь, а в другую сейчас же входят новые слушатели. Духота нестерпимая; форточки открыты; адские сквозняки; ораторы давно охрипли, но, когда нужно, они снова находят силы и голос. И так весь день, до поздней ночи. Шутка ли, в отделе перебывало не сорок пять тысяч человек, а гораздо больше, если считать семьи рабочих и любопытных.

Как я уже говорил, нас было мало. Из пяти-шести интеллигентов, входивших в районный комитет, лишь трое были агитаторами, и эти трое не щадили живота своего; все, что было в пределах человеческих сил и даже, подчас, казалось, выходило за них, все это было сделано. Организация была застигнута врасплох, сил было мало, и приходилось буквально разрываться на части. Одни из нас разъезжали по заводам, а двое чередовались с ораторами-гапоновцами. Толпа привыкла к нам и не давала отдохнуть. А работы, и помимо этого, было много. Приходилось проводить ночи напролет, и, казалось, не живешь, а горишь в огромном пылающем костре. Костер этот разгорался все более и более, а в центре его стояла загадочная личность, в которую народ верил, как в святого, — Гапон.

II

Гапон... Впервые я увидел его во второй день забастовки в нарвском отделе союза. До той поры я лишь смутно слыхал о нем.

Он говорил. Все притихли; раздавался негромкий, но мягкий голос; трудно было разобрать его слова; когда он кончил, вся толпа заревела: «Поддержим, батюшка, пойдем за тобой».

Через несколько минут толпа расступилась, и мимо меня прошел высокий, стройный священник с черной остроконечной бородой, с горящими глазами. Ближе познакомиться с ним удалось мне лишь 7 января, в невском отделе, куда он приехал прочесть свою петицию.

Был морозный вечер; уже 10 часов пробило, но народ не расходился. С утра было известно, что Гапон приедет. Наконец он появился. На обширном дворе вмиг выкатили большую бочку, поставили рядом фонарь, и на нее взлез Гапон в тяжелой шубе, в мохнатой шапке, при мерцающем тусклом свете фонаря казавшийся демоном, искушавшим стоявшую кругом огромную молчаливую толпу.

Он не был оратором; он брал простотой своей речи и обращения; в его манере, прежде чем начать говорить, снимать шапку и отвешивать поясной поклон народу, сквозило, правда, кое-что и деланное, но в то же время и удивительно простое, и этой простотой, а также своей рясой и крестом он покорил толпу.

В тот же вечер Гапон предложил нам устроить совместное совещание. Еще накануне мы узнали, что он обратился в петербургскую организацию с фантастическим предложением: «За мной стоит 150000 человек; 9-го мы идем подать петицию; если ее не примут, мы ставим все на карту и подымем восстание; согласны?» События шли таким быстрым шагом, что не было времени более тщательно обсудить его предложение. Мы находились в разгаре стихии! Стихия бурно работала, и мы думали лишь о том, как бы ориентироваться и не терять равновесия; останавливать же стихию не было никакой физической возможности. Было решено «выжидать, присматриваться, ничем не обязываться перед Гапоном и, во всяком случае, использовать движение в смысле пробуждения классового и политического сознания масс». Совещанием с Гапоном было решено воспользоваться в том направлении, чтобы, наконец, раскусить, что это за человек.

Около 2 часов ночи мы тихо пробирались по пустынным переулкам спавшего крепким сном шлиссельбургского тракта и остановились перед небольшим деревянным домиком, по ветхой лесенке которого мы взобрались в небольшую квартиру рабочего-гапоновца. Нас было трое; кроме пишущего эти строки, еще один постоянный оратор отдела, и организатор района, старый рабочий делец, принимавший впоследствии деятельное участие в основании профессиональных союзов в Петербурге. За столом уже сидели Гапон, председатель невского отдела, его товарищ В. и еще двое рабочих-гапоновцев. На столе шумел самовар, радушные хозяева достали закуску, и, утомленные, разбитые, мы все уселись кругом. Гапон сидел бледный, усталый, облокотившись на руку. Нельзя скрыть, что внешнее впечатление, произведенное им на нас, было самое благоприятное. На его лице выражалась полная искренность, а тихий, печальный голос дополнял очарование. Но когда после нескольких вопросов, поставленных нами, он стал объяснять сущность своего плана, свои надежды и ожидания, первое впечатление стало мало-помалу исчезать, и перед нами выступил образ растерянного человека, без руля и кормил несущегося по выбросившей его наверх стихии и тщетно пытающегося ею овладеть. Получалось впечатление, что, опьяненный успехом, он совершенно не отдавал себе ясного отчета в ближайшем политическом положении вещей, что он совершенно не видел связи между движением данного момента и многочисленными факторами русской жизни в прошлом и настоящем. Оптимизм проглядывал в каждом его слове, и он не высказывал никаких опасений за неблагоприятный исход авантюры.

— Мы идем, — говорил он, — с 150 тыс. человек на площадь подавать петицию верховной власти и будем ждать приема депутации, будем ждать день и ночь; будем ждать ответа; будем ждать с женами и детьми, и не разойдемся, пока наша цель не будет достигнута. Народ выберет депутацию — меня, вас (обращаясь к нам), еще несколько человек, и мы скажем, что так продолжаться дольше не может; мы прочтем свою петицию и потребуем немедленного ответа и обещания исполнить все требования.

— А если обещания будут даны, то на этом следует успокоиться и приняться за работу?

Гапон запнулся; через минуту он оправился:

— Нет, в виде гарантии они должны дать немедленно 8-ми часовой рабочий день, тогда только мы станем на работу.

— А если депутация не будет принята, или последует отказ?

— Тогда, — возразил Гапон, — мы все скажем народу, и мы сделаем революцию. Сейчас же всюду митинги, речи, баррикады.

— А если в город не будут пускать? Если всюду будут заставы?

— Это ничего не значит; мы должны двинуться дружной, сомкнутой толпой; впереди, в своем районе, я пойду в рясе и с крестом в руках; хорошо было бы везде иметь священников с крестами; у меня есть запасная ряса, не переоденется ли кто-нибудь из вас (обращаясь к нам). Нужно бы достать иконы, образа; как только застава из солдат, вперед с крестом; к солдатам с речью обратиться; не посмеют они стрелять в иконы и в священника. Тем временем задние ряды будут напирать на передние, и мы прорвемся. Главное, как бы до площади добраться.

— А если будут расстреливать?

— О, тогда к оружию, к баррикадам; тогда мы все поставим на карту. Тогда мы уж не мирная толпа. Тогда вы выкинете свои красные флаги, которых вы до тех пор не должны показывать; тогда и песни революционные можно петь; тогда крест в сторону; тогда мы сделаем революцию! И солдаты скоро перейдут на сторону народа. И тогда мы победим и все свои требования предъявим уже не в петиции, а в иной форме.

Помнится, своими пылкими словами Гапон на минуту увлек нас; быть может, не столько он подействовал, сколько эта мрачная обстановка, ночная пора, нервный подъем после долгих, утомительных дней беспрерывного труда и напряжения. Однако через несколько минут мы оправились, нас поразила схематичность рассуждений Гапона, его наивная вера в успех, его полнейшее непонимание момента и отсутствие какого-либо политического прогноза. Нам было ясно, что он мало смыслил в том огромном движении, орудием которого его невольно сделала судьба.

Его товарищи гапоновцы не сводили с него глаз, всецело находясь под его обаянием. Мы пробовали возражать и доказывать бесцельность и гибельность авантюры. Увы, наши слова встретили полное непонимание. «За нами стоит весь народ, он добьется своего, иначе — революция, немедленно же!» — получали мы в ответ. Всякие попытки были бесплодны. Была уже ночь на 8-ое января. Остановить колесо истории не было возможности.

Дальнейшие разговоры касались деталей; было решено в известные часы двинуться из районов, чтобы в одно время быть в городе; до последней минуты хранить мирное настроение, и лишь в крайнем случае взяться за оружие. От рясы и переодевания мы отказались. Был выработан образ действий на последние два дня, и в четвертом часу мы разошлись разбитые, угрюмые, неудовлетворенные, с скверным осадком на душе. Перед нами рисовалась картина огромной кровавой катастрофы, моря крови, посредине которого стояла фигура священника с ясным, но непонимающим лицом. Так мы смотрели тогда на него.

А весь следующий день огромные толпы народа в последний раз приходили в отдел и с энтузиазмом потрясали воздух кликами: «Мы клянемся умереть, мы клянемся бороться!»

Увы, еще день прошел — и они стойко исполнили лишь первую часть клятвы: умирали, но умирали молча, без борьбы...

Л. Динин.