Александр Измайлов[править]
Златые уста[править]
I.[править]
— По-моему, о. Никита, вы напрасно так сильно смущаетесь и приходите в такое устрашение, — говорил немолодой священник о. Федор, сосед по приходу и большой приятель о. Никиты. — Оно, разумеется, епископ — не благочинный, но, во-первых, зная благостность нашего владыки, устрашаться нерассудительно. Он, правда, весьма большой учености и красноречием обладает замечательным, но, говорят, и весьма благоутробен…
О. Федору следовало бы сказать, почему «во-вторых» не следует приходить в устрашение, но, как это часто бывает, он отвлекся в сторону и, забыв о начатом периоде, уставился на о. Никиту. О. Никита Кущин был, действительно, смущен и взволнован. Извещение архиерейского секретаря о том, что владыка через два дня, проездом в соседний захолустный городок для освещения церкви, посетит его село, наполнило его кроткое сердце неизреченною тревогою. В глазах Кущина и его прихожан это было крупное событие, высокоторжественное и радостное с одной стороны, но с другой — нарушавшее мирный строй безмятежной жизни. Официальным тоном секретарь предупреждал о. Никиту не беспокоиться о приеме архиерея и его свиты, так как владыка не имеет намерения останавливаться в Поселках, но изволит в известный день прибыть к обедне, а затем, быть может, посетив батюшку, немедля направится в город. «Присовокупляю при сем, писал секретарь, — что преосвященный изъявил намерение прослушать за литургией приличествующее дню ваше поучение, о чем и имею честь почтительно уведомить ваше преподобие».
— Вот это поучение, — ораторствовал о. Никита, — для меня и есть камень, в нем же бе запинание. Доложу вам, о. Федор, просто совсем дух мой уныл из-за этой самой приписки. Мне что же принять владыку? Я готов, ей-ей, готов. Слава Богу, у меня все благочинно и благоустроенно, совесть моя меня не зазирает, владыку своего повидал бы с утешением и радостью, а вот проповедь меня, — скажу прямо, срезала. Ведь смешно сказать, что я могу написать!.. Вы рассудите, о. Федор, по-человечески…
О. Федор подлил в свой чай отзывавшего водкой коньяку, отхлебнул сразу четверть стакана и, подумав, словно бы показывая вид, что он «рассуждает по-человечески», обстоятельно заметил:
— Что касается проповеди, требуемой от вас владыкой, то мой доброумный совет (он понизил голос) — просто-напросто списать. Свою, конечно, можно составить, слов нет, — но ведь раз, что трудно, а два — ценитель-то какой!.. Нет, отец, перестаньте мятежиться и спишите, ей Богу, спишите!
— Я бы так тоже списал, — приятным тенорком вставил дьякон Геннадий, молодой человек с длинной шеей и выдающимся кадыком. — Чего, право, бояться? Разве владыка все проповеди читал? А ежели и читал, так где же тут упомнить? Опять же все проповеди-то одна на другую, как две капли, пока их хорошенько не разберешь… Это все одно, что со мной: приехал я в село, — все мужики на одну стать, Ей Богу, не поймешь, кто Сидор, кто Фрол…
Дьякон заикнулся было продолжать, но о. Федор, словно не замечая его, продолжал:
— Решительно вам говорю, — спишите. И возни меньше, да и, с другой стороны, — вы меня простите, я вам говорю это откровенно, — нам с вами так хорошо и не сочинить, как в книжке. Уж если напечатано поучение, значит — хорошее и без неправильных мыслей, потому что плохого ни один редактор не возьмет, и никакая цензура не пропустит. Там, знаете, и животворность, и помазание есть, опять же и слог, а ведь у нас с вами, говоря по совести, никакого слога нет. Разговор один. Вот хоть бы и я… Ну, положим, часто говорю проповедки, да ведь как? Начать начнешь, а сам не знаешь, чем закончишь… Для мужичка-то ничего, довольны, благодарят, а будь кто с понятием, — ему и недостаточно. На днях спрашиваю попадью…
— А что, как она… Вера-то Васильевна? — счел долгом осведомиться Кущин, — здоровьице как?
— Спасибо. Что ей делается? Наказывала кланяться… «Что, спрашиваю, нравятся тебе мои поучения?» — Ничего бы, говорит, — да только ты уж очень часто «ну и вот» говоришь!.." Стал я за собой надзирать за следующей проповедью, так воистину после каждой фразы так и подмывает сказать: «ну, и вот…» А самому-то и неприметно…
Батюшка отхлебнул еще глоток и снова подлил в стакан коньяку.
— Да, самому-то и неприметно, — повторил он, покосившись на приметно опустевший графинчик, — а со стороны, ой-ой, как видно… Вот и у вас, может быть, этакое какое-нибудь любимое словцо есть. Вы его не чувствуете, а владыка сейчас на замечание… Ну, разумеется, я вам не посоветую списывать с больших ораторов, там с Филарета или Иннокентия… Никанора тоже, а так, помельче… Крупных, конечно, они читают, даже наверное у себя в библиотечке имеют…
— Ах, у нашего ректора славная была библиотека, — восторженно воскликнул дьякон и даже причмокнул языком, — вот, кабы вы знали!
Но ни о. Федор, ни о. Никита не пожелали познакомиться с ректорской библиотекой, и о. Федор перешел к прежнему предмету.
— Самое спокойное дело воспользоваться каким-нибудь стареньким журналом. Тут уж, что называется по-ученому, полная гарантия. Потому, кто же упомнит, что печаталось лет пять назад… Крупных журналов, и тут скажу, не берите… Из «Странника», например, рискованно… Журнал страшно популярный… А вот возьмите епархиальные ведомости… все равно какие… ну, там пензенские, костромские, воронежские… Самое блаженное дело…
II.[править]
Благодушный советник помолчал минуту, как бы раздумывая.
Наконец, ежели уж вы так нерешительны, то можно списать умеючи… Помарки там кое-какие сделать, почеркать для видимости, да по такой тетрадке и произнести… Тут уж и не подумаешь, что списанная… Для ободрения я вам скажу, как некоторые из моих коллег в семинарии проповеди сочиняли. Бывало, отыщут Иннокентия, да грешным делом и смажут… Слово в слово, знаете… И что ж? Редко попадались. Почеркает учитель местах в пяти, напишет, что нет зрелости, есть, мол, неровности в слоге, а впрочем, — удовлетворительно. Смотришь, и тройка, а не то и четыре.
А я раз по философии сочинение сочинял, — вмешался дьякон, — что-то, знаете, про Пифагора. Что такое напифагорил — уж не знаю, только помню, что местами для себя было невразумительно. На четыре листа развел по частому транспаранту. Вот учитель почитал лист, другой, да и написал мне: «дальше не читал, ибо qui non vult intellegi, non debet legi».
О. Федор захотел перевести это изречение, но так как кроме «non» и «qui — который» он уже не помнил ни одного слова, то обратился к Кириллу и спросил:
— Что же это означает?
— Это значит — кто не хочет быть понятым, того и читать не стоит.
— Тэк-с!
Пока о. Федор с дьяконом толковали о латыни, о. Никита предавался раздумью. Сознавая благоразумие советов своего соседа, он видел, что действительно с некоторыми предосторожностями можно благополучно проплыть между Сциллой и Харибдой. Однако, прибегать в таком деле к обману ему казалось зазорным и непозволительным. На самое собрание в его доме он почти готов был смотреть, как на «совет нечестивых», на который не должно ходить «блаженному мужу». Сверх этого, при всех предосторожностях, все же оставалось место для какого-нибудь промаха, и тогда о. Никите неизбежно пришлось бы выслушать очень неприятное поучение. Но, с другой стороны, немалою опасностью грозило и собственное писание. Не говоря о том, что слово могло выйти бессодержательным и нескладным, так как он уже почти двадцать лет не писал никаких поучений и потерял способность нанизывания текстов, — можно было допустить какую-нибудь догматическую погрешность и высказать что-либо блазнительное. При одной мысли об этом о. Никиту бросало в озноб, и его маленькие, жалобно смотревшие глазки начинали беспокойно бегать. После колебаний Кущин решил покривить душой и согласиться с неотразимыми доводами доброжелательного соседа.
— Да! — сокрушенно вздохнув, заключил он, — спишу, иначе не обойдешься… Нет дара, где же тут авторствовать?.. Бог простит.
— И совершенно здраво рассуждаете. В книжечках пороетесь — и довлеет. У меня кой-какие епархиалы имеются… пензенские, черниговские… В случае чего, я вам их могу прислать с полнейшею охотою.
III.[править]
Волнение, овладевшее о. Никитой по получении смутительного послания, значительно утихло после того, как в нем явилась решимость покривить душой. Теперь он сидел со спокойным сердцем, с аппетитом попивал чай и мирно беседовал.
— А откровенно я вам, о. Федор, вот что скажу, — заговорил он вполголоса, очевидно, собираясь высказать нечто в высшей степени либеральное, — сказать по совести, я почти и доволен, что дело так благоустроилось… Разумею, что владыка у меня не остановится. Оно хоть, правда, и почетно, и усладительно с преосвященным побеседовать и излить перед ним свои нужды и печали, а с другой стороны и… опасно, о. Федор, ей-ей, опасно… Али что с великого ума несмысленно брякнешь, али что не взглянется… Так-то, знаете, раз остановился владыка у одного моего товарища, городского протоиерея. Изволит кушать виноград, а одна шкурка возьми и упади на пол. Сынишка же протопопов, — вот этакий мальчугашка, — подойди к нему да и скажи: «ты, говорит, дедушка, шелухи-то на пол не бросай, мама не велит»… Так ведь протопоп-то со стыда не знал, куда провалиться…
— Вы, о. Никита, кажись, когда-то принимали у себя архиерея? — спросил дьякон.
— Как же, как же! Имел счастие…
Кущин назвал имя покойного викария.
— Ну, и как же вы тогда?.. Приняли как следует? — полюбопытствовал о. Федор.
— Исполнил все по чину. Как прознал о его приближении, так сейчас все привел в отменный порядок, в ризнице книги церковные разложил, на колокольню сторожа послал, сам приоделся и жду. И все бы сошло ладно, да Терентьич подвел: ждал он на колокольне с девяти утра, а владыка благоизволил только к трем: он возьми да и засни…
— Вот тебе раз! — вырвалось у Геннадия.
— Дурашный был мужик, нетолковый, лицо, знаете, этак вкось… Так мы владыку без звона и встретили. Уж когда к самому селу подъезжал, послали на колокольню другого звонаря. Ну, преосвященный первым делом и говорит: «что же ты, отец, о звоне, говорит, не озаботился? Мне, говорит, твой звон совсем не усладителен, а утвержденный порядок надо соблюдать. Не мне, говорит, честь воздаешь, а апостольскому сану моему, пред коим я сам благоговею»… Изъяснил я ему причины, извинился и в алтарь его провел. Осмотрел все внимательно, заглянул в ризницу. — «А это, спрашивает, — церковные книги, метрики?» — Да, отвечаю, не благоугодно ли осмотреть? — «Нет, говорит, после: утомился я». Ну, дома расспросил все основательно: и по какому разряду кончил, и как давно служу, и как у меня в приходе раскол… А потом отдохнул да в тот же день и уехал.
О. Никита остановился. Дьякон, очевидно, размышлявший о встрече нынешнего владыки, воспользовался моментом и некстати сказал:
— При встрече хорошо было бы спеть «от восток солнца до запад»… Я слышал, как это пели в городе при преосвященном Ионафане…
Но о. Федор, в намерении вычеркнуть вводное предложение Геннадия, обратился к Кущину и спросил:
— Ну-с, и что же, нашел у вас все в надлежащем состоянии?
— Да, однако же, укорил меня в двух отношениях. — «Почему, говорит, у тебя ни единой книги не усматриваю? Видно, говорит, не читаешь? Журнала не выписываешь?» Посудите сами, о. Федор, где же мне при моих средствах выписывать? Сознался, что давно не читаю, — Скорблю, говорит. От этого преподобен не будешь. Изрядный, говорит, журнал есть «Странник»… А еще выговор сделал, зачем у меня мух много. Полежал на диване, а потом говорит: «что ты, отец, мухоловки не заведешь? Возьми банку с водой и накрой обсахаренной бумагой, — все легче будет»…
— Это, значит, они ему отдыхать мешали, — догадался дальновидный дьякон.
— Ну, само собой. Вот с той поры завел я у себя и «Странника» (как-то целый год задешево выписал) и мухоловку устроил, только с того времени высокие гости ко мне не заезжали.
— А вот был один архиерей, — вставил Геннадий, — замечательный, можно сказать, был архипастырь (дьякон назвал его имя), так тот иногда пешком хаживал в ближние села. Раз к моему отцу пришел. Ночью дело было. Стучит, знаете, в окно. Встал отец, подошел, видит — какой-то монах. — «Чего, говорит, вам угодно?» — А тот отвечает: — «одевайся, священник, иди служить полунощницу, архиерей пришел». И сам в алтаре стал и дьячку подпевает. Все как есть ирмосы наизусть, можете себе представить! Вот был архипастырь!
Дьякон умолк.
— Ну, а как же, о. Никита, вы владыку отправили? Проводили со звоном?
— Да. И скажу я вам, что при прощанье изрек он мне такое прорицательное слово, какого я во весь век не забуду. — «Знаешь, говорит, — отец, что я тебе скажу. Вот ты меня со звоном встретить не поспел, книги не поспел завести, раскольника не поспел образумить и просветить, — ведь ты уж такой человек не поспевающий. И, поверь моему слову, ты и во всем так не поспеешь, всю свою жизнь будешь устремляться и не поспевать». И какую правильную дал мне характеристику, поистине светлый и благодаровитый ум! И впрямь-то я всю жизнь устремлялся и не поспевал: семинарию хотел по первому разряду кончить — не поспел, норовил в собор дьяконом выйти — не поспел; к протопоповской дочери сватался — отказали. Насквозь таки проник!
При воспоминании о печальном предсказании о. Никитою овладело раздумье. О. Федор, хотевший было рассказать ему историю приема одного епископа, видя, что хозяин «странствует мыслью», обратился к игнорируемому дьякону и с некоторою снисходительностью в голосе начал рассказывать ему длинную эпопею. Так как о. Федор после каждой фразы обращался к слушателю с вопросом: «понимаете?» или «как это вам покажется?» — то дьякон через несколько минут стал ерзать на месте и, стараясь разнообразить свои ответы, то безмолвно кивал головой, то глубокомысленно мычал, то ронял фразы: «поди ж ты», «скажите на милость», «так, так», и т. п.
— Собрались мы, — витийствовал о. Федор, — у соборного протопопа и в ожидании владыки занялись чайком. А благочинный у нас был этакий, знаете, древний старик, маститый, можно сказать… Допотопный. Этакие седые брови, седые волосы, понимаете?
— Ага! — кивнул Геннадий.
— Ну-с, сидим, попиваем… Вдруг звонарь в колокол… Представляете?
— Тэк, тэк! — сказал для разнообразия дьякон.
— И в этот самый момент, знаете, у нашего благочинного стакан как выскочит да об пол!.. Ну, со страху, значит.
Дьякон, поняв, что ради этой подробности батюшка и городил огород, громко захохотал и, воспользовавшись моментом, начал прощаться с хозяином, опасаясь, как бы не пришлось выслушать еще подобной истории.
— Об пол, говорите? — смеялся он, уходя, — ха-ха-ха! Эк ведь устрашился!..
IV.[править]
Дьякон ушел, а о. Федор, до прихода которого было четырнадцать версту решился переночевать у соседа, с тем чтобы утром отправиться в свои палестины. Поужинав, гость долго молился в пустой светелке и затем связав тесемкой волосы, расположился на кровати хозяина. Кущин устроил себе ложе на соседнем диване. Под влиянием хорошего вечера, доброй беседы и закуски, и при сознании своей полной свободы от начальственных нашествий, о. Федор находился в благодушнейшем настроении. Ему хотелось смеяться, говорить, хвастать и сочинять.
— Покупаю себе пару коров, о. Никита! — сказал он, превращая свои мечты в действительность. — Давно собирался, а теперь уж окончательно… Желательно было бы и лошадь… Впрочем, может быть, куплю и лошадь.
— Что ж, видимо, доходы ваши умножились?
— Какое умножились!.. Кабы я, знаете, иной характер имел, понастойчивее, так, конечно, жил бы безбедно… Мне два рубля за свадьбу несут, иной бы назад воротил, а я довольствуюсь… Нет, я не как другие… Могу сказать, что не принадлежу к иезекиилевым пастырям, которые только волну да млеко с овец собирают… Вот уж не из таких… Не скверностяжателен, — нет… Своим готов делиться. На днях сосед-мужичонка сломал свою косу. Стоит, на обломок уставился, и смотрю я — у него у переносицы слеза остановилась. Грязная, знаете, такая и крупная, что горошина. Верите, словно кто мне в сердце шилом. Пусть бы слеза, как слеза, а то она у него, как капля болотная. Не утерпел, вынес свою косу — подарил. Владей Фаддей только не мытарь ты мою душеньку…
Вопрос о хозяйстве и неправедной мзде показался о. Федору исчерпанным и, Бог весть по какой ассоциации, он вдруг спросил у о. Никиты, не заползают ли в его комнаты клещи. Услышав отрицательный ответ, гость с чувством сказал:
— Ух, неблагожелательная вещь! Мне в юности засел, знаете, в ногу, так поверите ли — во какой!
И в азарте о. Федор отмерил такой кусок пальца, показывая собеседнику величину насекомого, что получился клещ прямо-таки с маленький огурец.
— Серьезно вам говорю!
— Бывает! — глубокомысленно заметил о. Никита, не имея намерения огорчать гостя и в душе желая, чтобы он поскорее успокоился безмятежным сном. Через несколько минут молчания о. Федор в самом деле как-то по-детски всхлипнул и начал дремать. Он завернулся поплотнее в одеяло, пожелал Кущину «приятнейших сновидений» и заключил свои разговоры советом:
— А проповедку вы все-таки спишите!..
V.[править]
Благожелательный сосед уехал на утро восвояси, обещав Кущину прислать с работником «тульских, пензенских и саратовских» ведомостей, а о. Никита для развития в себе эстетики, начал просматривать поучения, имевшиеся в его «Страннике». На его же обязанности лежало предупредить село о предстоящем событии и распорядиться о приеме владыки. Кроме проповеди много беспокойства доставляла и забота о хоре: дьячок Марк пел, по мнению Кущина, «весьма неодобрительно», а сборная братия, поддерживавшая его, всю прелесть пения сводила к выкрикиваниям и коленцам. При таком хоре, предложение дьякона спеть «от восток солнца до запад», к крайнему сожалению дьякона, должно было провалиться с шумом.
Перед вечерней от о. Федора привезли две связки тщательно завернутых книг, с присоединением совершенно ненужной записки, в которой о. Федор писал, что исполняет обещанное, и свидетельствовал почтение от себя и от лица попадьи. О. Никита решил немедленно «погрузиться в литературу» и очень скоро, к удовольствию своему, выяснил, что большинство журналов имели уже за собою десятилетнюю давность. Кроме журнальных брошюрок в связках оказались две толстые книги, и на одной из них Кущин не без удивления прочел заглавие: «Правило честным образом приобретать себе довольство в мире жизни».
— Должно быть, по ошибке, — заключил было о. Никита, но, вынув из книги записку, понял секрет. На клочке бумаги рукою о. Федора было написано: «здесь же вплетены проповеди Платона. Есть знатные». Другая, не столь древняя книга была безначальна и бесконечна, хотя и облечена в переплет, но назначение этой книги выяснилось тотчас же из сделанной на поле приписки: «слова и речи Гедеона».
Выяснив все недоразумения о. Никита принялся за искание подходящей проповеди. Батюшка отложил уже значительную кучу забракованных поучений и всякий раз, откладывая ненужную брошюру, со страхом косил глаза на уменьшающуюся связку еще не просмотренных журналов.
Откладывая в сторону проповедь против роскоши и светских удовольствий, речи на царские дни и праздники, о. .Никита одинаково готов был жалеть как о том, что его мужик не роскошествует и не предается светским удовольствиям, так и о том, что владыка избрал для своего посещения не царский день и не праздник. Наконец, с великим облегчением проповедник остановился на одном поучений о посещении храма и молитве, помещенном в довольно старых ведомостях и подписанном инициалами. Слово было написано просто и тепло, и о. Никита, прочитав его и окинув критическим взором, остался им вполне доволен.
Руководясь советом соседа, о. Никита занялся перепиской проповеди, кой-где присочиняя свои вставки и снова восстановляя печатную редакцию, так что после часовой работы поучение о посещении храма носило несомненные следы его личного творчества.
Невинный подлог казался Кущину сокровенным в глубокой тайне, и батюшка с спокойной совестью поджидал на утро приезда владыки, долженствующего оценить его гомилетические таланты.
VI.[править]
Когда на другой день утром о. Никита, облеченный в лучшую рясу и старательно причесанный, с тетрадкою в руке, прохаживался по комнате и изучал наизусть проповедь, в село въехала карета. Звонарь, посаженный Кущиным на колокольню чуть ли не на заре, с строгим наказом не заснуть, счел долгом встретить приезжающего восторженным колокольным звоном, что оказалось совершенно излишним, так как в карете сидел не владыка, а клирики, привезшие архиерейское облачение, дикирий с трикирием и другие принадлежности епископского служения. Это недоразумение сильно рассмешило приезжих и необычайно смутило о. Никиту, не ожидавшего такого раннего приезда архиерея и подумавшего, что он пропустил встречу. Из кареты вылез красивый иподьякон, с почти женскими волосами, и самоуверенно направился в комнату о. Никиты, но, узнав, что у батюшки нет приготовлений к приему и угощению гостей, тотчас же вернулся в карету, чтобы безостановочно ехать в город, куда ожидалось прибытие епископа. Не смотря на стремительность и необычайный апломб иподьякона, о. Никита успел, однако, выведать, что владыку можно ожидать в начале одиннадцатого часа.
За целый час до приезда, о. Никита облекшийся в торжественную ризу и казавшийся народу необыкновенно величественным, с крестом в руке стоял в дверях церкви, окруженный густою толпой нарядившихся мужиков и баб. Он оглядывал толпу и ораторствовал:
— На владыку не креститесь!.. Вам, бабы, внушаю это в особенности. И чтоб никто раньше срока под благословенье не совался… Знаю я вашу невоспитанность: так под ноги и норовит, как ошалелая, да еще крестится… А иная несмысленная еще второй раз лезет, сейчас только удостоившись… Чтобы никто, а не то… Вы, братцы, их обуздывайте, надо же кому-нибудь быть благоразсудительным. Скажу отпуст — тогда к нему и подходите.
Перемолвив затем несколько слов с дьяконом, Кущин снова обращался к народу:
— Буду говорить сегодня проповедь, — наставительно объявлял он, — так чтобы тихо… Внимайте неленостно, а ежели владыка кого спросит, так говорите, что понял мол… Сморкайтесь да кашляйте поменьше… Грудных уж сегодня не носили бы, а то одно неблаголепие… Бог простит… Ты, Арина, на что своего-то притащила?.. Смотри, коли только пикнет, — сразу выйди!
Дьякон в праздничном стихаре стоял, переминаясь с ноги на ногу и стараясь выразить на лице сосредоточенность и торжество. За представителями духовенства стояла местная аристократия: просвирня, сельский учитель, дьяконская жена и шурин, староста с чадами и урядничиха с двумя дочерьми. Урядник уехал на встречу владыке и обещал вернуться, сопровождая последнего. Учитель, исполняя поручение Кущина, должен был все время неопустительно держать в руках проповедь, чтобы как-нибудь «грехом» тетрадка не затерялась и не произошло замешательства. Молодой человек сильно тяготился проповедью, тем более, что руки его от волнения необычайно потели, и рукопись рисковала скоро принять такой вид, точно она попала под дождик. В тот момент, когда учитель только что обратился к батюшке со словами:
— Потеют… — с колокольни вдруг послышался бестолковый и неудержимый трезвон: звонарь увидел приближающуюся карету владыки.
Сердце о. Никиты упало. Дьякон побледнел и в одно мгновение вспотел; дьячок ожесточенно закашлял в намерении придать своему голосу возможную чистоту и приятнейший тембр.
VII.[править]
Картина была торжественная и необычайная. Дьячок, отразивший на своей физиономии величие совершающейся церемонии, вместе с сборной братией и присоединившимся учителем, громогласно пел входное «достойно». Присутствующие, как мужеский, так и женский пол, усердно и учащенно крестились. В церкви раздавался веселый трезвон, а по направлению к царским вратам, поддерживаемый о. Никитою и своим протодьяконом, шествовал преосвященный. Через минуту, получив благословение, Геннадий вышел на амвон и дребезжащим от волнения голосом провозгласил: «Благослови, владыко!» Служба началась… Благим матом заревевший младенец был немедленно изъят из церкви.
В середине обедни, залучив свободную минуту, архиерей подозвал о. Никиту и спросил:
— Поучение, как я просил, изготовили?
— Изготовил, ваше преосвященство!
— Одобрительно… После буди имя благоволите произнесть…
После буди имя народ слушал непонятную проповедь, ловил отдельные понятные фразы и, помышляя о своей греховности, сокрушенно вздыхал, зная, что во время проповеди всегда уместны воздыхания. Владыка стоял у царских врат и слушал декламацию о. Никиты. После произнесения он благословил Кушина и уронил:
— Благодарю! Очень изрядно!
Конец обедни прошел для Кущина незаметно. Его невинное лукавство, очевидно, прошло незамеченным, и батюшка с веселым лицом оканчивал литургию и наблюдал, как его крестьяне крестятся на епископа, подходя под благословение.
— Не осчастливите ли, ваше преосвященство, посетить мой дом? — спросил о. Никита, помогая владыке одеть рясу.
— Тороплюсь, друг мой, — ответил архиерей задушевным, дружеским тоном, от которого вдруг тепло сделалось на сердце о. Никиты. «Благостный владыка», подумал он.
— Спешу, спешу, извините!.. Душевно бы рад, но ждут в городе… Приветствуйте супругу и домашних…
— Я вдов, ваше преосвященство! — с грустью заметил о. Никита.
— Божья воля… Что делать… Он лучше нас знает, чему быть должно. Так-то иной раз ожидаешь награды, а он тебе ниспошлет терновый венец… И давно?
— Шесть лет, владыко.
Владыке, должно быть, сделалось жалко о. Никиты и, утешая его, он сказал:
— Славную проповедку произнесли… тепло написана, помазанно и животворно… Златые у вас уста, батюшка… Пожалуй, для простецов не совсем вразумительно, но вы же меня разумели… Изрядная проповедка… А что, как моя карета?
Когда урядник докладывал о карете и предлагал какой-то скорейший путь в город, владыка, словно бы машинально, повторял про себя: «златые уста!.. златые уста!..»
— Да! многое вы мне, батюшка, напомнили вашим поучением, — говорил он расцветшему о. Никите, — многое… еще из юности… благодарю!..
И уже совсем садясь в карету, преосвященный промолвил:
— Славная, славная! Я ее еще в бытность в академии написал… Сердце было молодо, горячо… Помнится, в епархиалах напечатал… точь-в-точь как вот вы произнесли…
И, видя внезапную перемену в лице о. Никиты, владыка произнес:
— Ну, не огорчайтесь!.. Не к тому сказал, чтобы вас обидеть… Оставайтесь с миром…
Карета тронулась.
С колокольни несся восторженный, радостный трезвон: звонарь для такого торжества не жалел сил и усердия. Радостные звуки колыхались в воздухе, плыли и таяли, и новые звуки заглушали прежние, набегая словно волна на волну. Вся деревня готовилась к празднику; на улице виднелись группы франтоватых мужиков и разодетых баб. Но в сердце о. Никиты были безотрадные будни. Он смотрел на удаляющуюся карету, и в его памяти невольно вставало печальное пророчество покойного викария об его непрестанном устремлении и вечном неуспевании.
Источник текста: Сборник «Черный Ворон». Санкт-Петербург, 1901.
Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.