но возрожденный ея человѣческимъ сердцемъ. Она предстала передъ нимъ “прежней Милой, любящей, любимой Ундиной первыхъ блаженныхъ Дней.... И онъ, трепеща отъ любви и отъ близкой Смерти, склонился къ ней.
И смерть не разлучила Ундину съ мужемъ: свѣтлымъ, серебристымъ ручейкомъ обвилась она вокругъ его могилы.
Въ образѣ Ундины передъ нами не мечта, не отвлеченное и туманное, хотя обаятельное представленіе, а живое сердце, самоотверженный любящій человѣкъ. Конечно, и здѣсь, въ своемъ лучшемъ произведеніи, Жуковскій остается романтикомъ и отчасти мечтателемъ, неопредѣленныя и зыбкія черты лица его музы лишь слегка оцвѣтились красками жизни,—но біеніе живого человѣческаго сердца почуялось въ груди живого призрака, а если бы этотъ призракъ принялъ вполнѣ реальныя формы, авторъ Ундины былъ бы великій поэтъ….
Жуковскій былъ и всегда религіознымъ человѣкомъ, но эта религіозность къ концу его поэтической дѣятельности усилилась (какъ и у многихъ нашихъ выдающихся писаелей). Послѣднимъ крупнымъ произведеніемъ Жуковскаго, которое было ему особенно дорого, была поэма духовнаго характера „Агасферъ, вѣчный жидъ“ (1851—52), оставшаяся неоконченной. Сюжетъ этой поэмы заимствованъ изъ очень распространенной легенды о жидѣ Агасферѣ, который отказался помочь Христу, когда онъ несъ крестъ на Голгофу, и за это долженъ былъ вѣчно странствовать. Мысль поэмы Жуковскаго та, что страданія становятся благомъ, насколько они приводятъ къ высшему благу, вѣрѣ въ Бога. Подъ вліяніемъ же религіознаго настроенія Агасферъ испытываетъ и поэтическое чувство: у него съ молитвой
Сливается нерѣдко вдохновенье Поэзіи. Поэзія—земная Сестра небесныя молитвы, голосъ Создателя, изъ глубины созданья Къ намъ исходящій чистымъ отголоскомъ Въ гармоніи восторженнаго слова,
