— Да, я непремѣнно поѣду, — отвѣчалъ Левинъ. — Хотя мнѣ показалось, что княгиня неохотно звала меня.
— Что ты! Вздоръ какой! Это ея манера… Ну давай же, братецъ, супъ!.. Это ея манера, grande dame, — сказалъ Степанъ Аркадьевичъ. — Я тоже пріѣду, но мнѣ на спѣвку къ графинѣ Бониной надо. Ну, какъ же ты не дикъ? Чѣмъ же объяснить то, что ты вдругъ исчезъ изъ Москвы? Щербацкіе меня спрашивали о тебѣ безпрестанно, какъ будто я долженъ знать. А я знаю только одно: ты дѣлаешь всегда то, чего никто не дѣлаетъ.
— Да, — сказалъ Левинъ медленно и взволнованно. — Ты правъ, я дикъ. Но только дикость моя не въ томъ, что я уѣхалъ, а въ томъ, что я теперь пріѣхалъ. Теперь я пріѣхалъ…
— О, какой ты счастливецъ! — подхватилъ Степанъ Аркадьевичъ, глядя въ глаза Левину.
— Отчего?
— Узнаю коней ретивыхъ по какимъ-то ихъ таврамъ, юношей влюбленныхъ узнаю по ихъ глазамъ, — продекламировалъ Степанъ Аркадьевичъ. — У тебя все впереди.
— А у тебя развѣ ужъ назади?
— Нѣтъ, хоть не назади, но у тебя будущее, а у меня настоящее, и настоящее — такъ въ пересыпочку.
— А что?
— Да не хорошо. Ну, да я о себѣ не хочу говорить, и къ тому же объяснить всего нельзя, — сказалъ Степанъ Аркадьевичъ. — Такъ ты зачѣмъ же пріѣхалъ въ Москву?.. Эй, принимай! — крикнулъ онъ татарину.
— Ты догадываешься? — отвѣчалъ Левинъ, не спуская со Степана Аркадьевича своихъ въ глубинѣ свѣтящихся глазъ.
— Догадываюсь, но не могу начать говорить объ этомъ. Ужъ поэтому ты можешь видѣть, вѣрно или не вѣрно я догадываюсь, — сказалъ Степанъ Аркадьевичъ, съ тонкою улыбкой глядя на Левина.
