пени освободившіеся, уже не можемъ теперь понять, какъ могла существовать хоть одинъ годъ, хоть одинъ день, такая гнусность, какъ крѣпостное право. Некрасовъ былъ такой же, какъ мы, такой же какъ лучшіе изъ насъ, а между тѣмъ его личность слагалась при долгомъ, длительномъ, до безконечности тянущемся ощущеніи безчеловѣчнаго порядка вещей, которому конца-края не предвидѣлось. Шли дни, мѣсяцы, годы, уходили десятки лѣтъ, а насиліе надъ душой и надъ тѣломъ милліоновъ продолжалось, и не цвѣты возникали передъ поэтомъ, а кровь, перемѣшанная съ грязью. И душа того, кто могъ бы слагать мелодическія пѣсни, научилась кричать, эта израненная душа прошла сквозь строй, и зеркало поэта, гдѣ всегда такъ много хрустальной глубины, разбилось, передъ нами лежатъ его обломки, и въ этихъ обломкахъ красивой зеркальности мы видимъ искаженные мучительные лики, они кричатъ, они молятъ, они проклинаютъ, они горько молчатъ, но хранятъ ли они молчаніе, или нарушаютъ его, они неизмѣнно обвиняютъ и сѣтуютъ. Убогая, трижды несчастная страна, обиженная Богомъ, плоская, скучная, холодная, безрадостная. Болота, кочки, темные лѣса, равнины, надъ которыми пѣсня звучитъ какъ стоны. Деревни, деревушки, безпросвѣтная глушь. Тяжелые рабскіе города, гдѣ все такъ темно, сжато, бѣдно̀, искривлённо, изуродованно. Больница, тюрьма, кабакъ, каторга. Безконечная тянется дорога, и на ней вслѣдъ промчавшейся тройкѣ съ тоскою глядитъ красивая дѣвушка, придорожный цвѣтокъ, который сомнется подъ тяжелымъ грубымъ колесомъ. Другая дорога, уходящая въ зимній лѣсъ, и близъ нея замерзающая женщина, для которой смерть великое благословеніе, потому что въ ней избавленіе отъ вдовства и крестьянскихъ тяготъ. Опять безконечная тянется дорога, та страшная, которую народъ прозвалъ проторенной цѣпями, и по ней, подъ холодной далекой луной, въ мерзлой кибиткѣ, спѣшитъ къ своему изгнаннику-мужу русская женщина, отъ роскоши и нѣги въ холодъ и въ проклятіе, отъ свободы къ звону кандаловъ, отъ цвѣтовъ, цвѣтущихъ и лѣтомъ и зимой, къ непрекращающейся пыткѣ тюремныхъ коридоровъ и мучительныхъ фантомовъ каторги.
Эти образы, созданные Некрасовымъ, или, вѣрнѣе, взятые имъ изъ русской жизни, трагичны, но въ нихъ есть красота
пени освободившиеся, уже не можем теперь понять, как могла существовать хоть один год, хоть один день, такая гнусность, как крепостное право. Некрасов был такой же, как мы, такой же как лучшие из нас, а между тем его личность слагалась при долгом, длительном, до бесконечности тянущемся ощущении бесчеловечного порядка вещей, которому конца-края не предвиделось. Шли дни, месяцы, годы, уходили десятки лет, а насилие над душой и над телом миллионов продолжалось, и не цветы возникали перед поэтом, а кровь, перемешанная с грязью. И душа того, кто мог бы слагать мелодические песни, научилась кричать, эта израненная душа прошла сквозь строй, и зеркало поэта, где всегда так много хрустальной глубины, разбилось, перед нами лежат его обломки, и в этих обломках красивой зеркальности мы видим искаженные мучительные лики, они кричат, они молят, они проклинают, они горько молчат, но хранят ли они молчание, или нарушают его, они неизменно обвиняют и сетуют. Убогая, трижды несчастная страна, обиженная Богом, плоская, скучная, холодная, безрадостная. Болота, кочки, темные леса, равнины, над которыми песня звучит как стоны. Деревни, деревушки, беспросветная глушь. Тяжелые рабские города, где всё так темно, сжато, бедно́, искривлённо, изуродованно. Больница, тюрьма, кабак, каторга. Бесконечная тянется дорога, и на ней вслед промчавшейся тройке с тоскою глядит красивая девушка, придорожный цветок, который сомнется под тяжелым грубым колесом. Другая дорога, уходящая в зимний лес, и близ неё замерзающая женщина, для которой смерть великое благословение, потому что в ней избавление от вдовства и крестьянских тягот. Опять бесконечная тянется дорога, та страшная, которую народ прозвал проторенной цепями, и по ней, под холодной далекой луной, в мерзлой кибитке, спешит к своему изгнаннику-мужу русская женщина, от роскоши и неги в холод и в проклятие, от свободы к звону кандалов, от цветов, цветущих и летом и зимой, к непрекращающейся пытке тюремных коридоров и мучительных фантомов каторги.
Эти образы, созданные Некрасовым, или, вернее, взятые им из русской жизни, трагичны, но в них есть красота
