А ты стоялъ во мглѣ — могучимъ, какъ судьба,
Колоссомъ, давящимъ безчисленныя рати…
Но не скудѣлъ пэанъ моихъ безумныхъ братій,
И Города съ Людьми не падала борьба…
Когда же, утомленъ видѣньями и свѣтомъ,
Искалъ пріюта я — меня манилъ соборъ,
Давно прославленный торжественнымъ поэтомъ…
Какъ сладко здѣсь мечталъ мой воспаленный взоръ.
Какъ были сладки мнѣ узорчатыя стекла,
Розетки въ вышинѣ — сплетенья звѣздъ и лицъ…
За ними суета невольно гасла, блекла,
Предъ вѣчностью душа распростиралась ницъ…
Забывъ напѣвъ псалмовъ и тихій стонъ органа,
Я видѣлъ только свѣтъ, святой калейдоскопъ,
Лишь краски и цвѣта сіяли изъ тумана…
Была иль будетъ жизнь? и колыбель? и гробъ?
И начиналъ миражъ вращаться вкругъ, смѣняя
Всѣ краски радуги, всѣ отблески огней.
И краски были міръ. Въ глубокихъ безднахъ рая
Не эти ль образы, вѣка, не утомляя,
Ласкаютъ взоръ ликующихъ тѣней?
А тамъ, за Сеной, былъ еще пріютъ священный.
Кругообразный храмъ и въ безднѣ саркофагъ,
Гдѣ, отдѣленъ отъ всѣхъ, спитъ императоръ плѣнный, —
Суровый нашъ пророкъ и роковой нашъ врагъ!
Сквозь окна льется свѣтъ то золотой, то синій,
Неяркій, слабый свѣтъ, таинственный, какъ мгла,
Прозрачнымъ знаменемъ дрожитъ онъ надъ святыней,
Сливаясь съ вѣяньемъ орлинаго крыла!
Чѣмъ дольше здѣсь стоишь, тѣмъ все кругомъ безгласнѣй,
Но въ жуткой тишинѣ растетъ беззвучный громъ,
И оживаетъ все, что было дѣтской басней,
И съ невозможностью стоишь къ лицу лицомъ!
Онъ вѣкомъ властвовалъ, какъ парусомъ матросы,
Онъ милліонамъ душъ указывалъ ихъ смерть;
И сжали вдругъ его стѣной тюрьмы утесы,
А ты стоял во мгле — могучим, как судьба,
Колоссом, давящим бесчисленные рати…
Но не скудел пэан моих безумных братий,
И Города с Людьми не падала борьба…
Когда же, утомлен виденьями и светом,
Искал приюта я — меня манил собор,
Давно прославленный торжественным поэтом…
Как сладко здесь мечтал мой воспаленный взор.
Как были сладки мне узорчатые стекла,
Розетки в вышине — сплетенья звезд и лиц…
За ними суета невольно гасла, блекла,
Пред вечностью душа распростиралась ниц…
Забыв напев псалмов и тихий стон органа,
Я видел только свет, святой калейдоскоп,
Лишь краски и цвета сияли из тумана…
Была иль будет жизнь? и колыбель? и гроб?
И начинал мираж вращаться вкруг, сменяя
Все краски радуги, все отблески огней.
И краски были мир. В глубоких безднах рая
Не эти ль образы, века, не утомляя,
Ласкают взор ликующих теней?
А там, за Сеной, был еще приют священный.
Кругообразный храм и в бездне саркофаг,
Где, отделен от всех, спит император пленный, —
Суровый наш пророк и роковой наш враг!
Сквозь окна льется свет то золотой, то синий,
Неяркий, слабый свет, таинственный, как мгла,
Прозрачным знаменем дрожит он над святыней,
Сливаясь с веяньем орлиного крыла!
Чем дольше здесь стоишь, тем все кругом безгласней,
Но в жуткой тишине растет беззвучный гром,
И оживает все, что было детской басней,
И с невозможностью стоишь к лицу лицом!
Он веком властвовал, как парусом матросы,
Он миллионам душ указывал их смерть;
И сжали вдруг его стеной тюрьмы утесы,
