Хранятся въ памяти, какъ въ темной книгѣ,
Свершившіяся таинства ночей,
Тѣ, жизни чуждые, святые миги,
Когда я былъ и отданъ, и ничей.
Я помню запахъ тьмы и запахъ тѣла,
Дрожащихъ членовъ выгибы и зной,
Міръ, дышащій желаньемъ до предѣла,
Безформенный, безъ-о̀бразный, иной.
Исторгнутыя мукой сладострастья,
Безумны были рѣчи и мечты.
Казалось мнѣ, что властенъ ихъ заклясть я
Заклятіемъ предвѣчной темноты.
Но эта мгла и криковъ и видѣній
Въ другой душѣ, какъ и въ моей, жива.
О вы, участницы ночныхъ радѣній,
Вы слышали запретныя слова!
Я былъ не одинокъ во храмѣ страсти,
Далъ подсмотрѣть свой потаенный сонъ,
И этотъ храмъ позоромъ соучастій
Въ моей душѣ навѣки оскверненъ.
Хранятся в памяти, как в теемной книге,
Свершившиеся таинства ночей,
Те, жизни чуждые, святые миги,
Когда я был и отдан, и ничей.
Я помню запах тьмы и запах тела,
Дрожащих членов выгибы и зной,
Мир, дышащий желаньем до предела,
Бесформенный, безо́бразный, иной.
Исторгнутые мукой сладострастья,
Безумны были речи и мечты.
Казалось мне, что властен их заклясть я
Заклятием предвечной темноты.
Но эта мгла и криков и видений
В другой душе, как и в моей, жива.
О вы, участницы ночных радений,
Вы слышали запретные слова!
Я был не одинок во храме страсти,
Дал подсмотреть свой потаенный сон,
И этот храм позором соучастий
В моей душе навеки осквернен.
