Можно сказать вообще, что Гоголь мало вынес познаний из Нежинской гимназии высших наук, а между тем он развился в ней необыкновенно. Он почти вовсе не занимался уроками. Обладая отличною памятью, он схватывал на лекциях верхушки и, занявшись перед экзаменом несколько дней, переходил в высший класс. Особенно не любил он математики. В языках он тоже был очень слаб, так что до переезда в Петербург едва ли мог понимать без пособия словаря книгу на французском языке. К немецкому и английскому языкам он и впоследствии долго питал комическое отвращение. Он шутя говаривал, что он «не верит, чтобы Шиллер и Гёте писали на немецком языке: верно, на каком-нибудь особенном, но быть не может, чтобы на немецком». — Вспомните слова его: «По-английски произнесут как следует птице и даже физиономию сделают птичью, и даже посмеются над тем, кто не сумеет сделать птичьей физиономии». Эти слова написаны им не из одного только побуждения попрекнуть русскую публику равнодушием к родному языку.
Зато в рисовании и в русской словесности он сделал большие успехи. В гимназии было тогда, да есть и до сих пор несколько хороших пейзажей, исторического стиля картин и портретов. Вслушиваясь в суждения о них своего учителя рисования Павлова, человека необыкновенно преданного своему искусству, Гоголь уже в школе получил основные понятия об изящных искусствах, о которых впоследствии он так сильно, так пламенно писал в разных статьях своих.
Что же касается литературных успехов, то пишущему эти строки случайно достались классные упражнения на заданные темы Кукольника, Гребёнки и Гоголя, который назывался и подписывался во время пребывания своего в гимназии полным своим именем: Гоголь-Яновский. Сочинения Гоголя на заданные темы отличаются уже некоторою опытностью, разумеется, ученического пера и силою слова, составляющею одно из существеннейших достоинств его первоначальных сочинений. Литературные занятия были его страстью. Слово в эту эпоху вообще было какою-то новостью, к которой не успели приглядеться. Самый процесс применения его как орудия к выражению понятий, чувств и мыслей казался тогда восхитительною забавою. Это было время появления первых глав «Евгения Онегина», время, когда книги не читались, а выучивались наизусть. В этот-то трепетный жар к поэзии, который Пушкин и его блистательные спутники разнесли по всей России, раскрылись первые семена творчества Гоголя, но выражались сперва, разумеется, бесцветными и бесплодными побегами, как и у всех детей, которым предназначено быть замечательными писателями. Интересен рассказ о Гоголе-гимназисте, напечатанный одним из его наставников, И. Г. Кулжинским, в двадцать первом номере «Москвитянина» на 1854 год: «Он учился у меня (говорит г. Кулжинский) три года и ничему не научился, как только переводить первый параграф из хрестоматии при латинской грамматике Кошанскаго: «Universus mundus plerumque distibuitur in duas partes, coelum et terram», за что и был
