младшіе, выслушавъ его молча и почтительно, пускали въ догонку злобнымъ шопотомъ:
— Наскрозь видать тебя, аспида!.. Только и норовишь слопать кого-нибудь на нѣтъ...
И сомнѣнья не покидали людей; обычное равновѣсіе солдатской души, державшееся всегда на рѣшительномъ, короткомъ правилѣ: «приказано» — равновѣсіе это нарушилось.
Оно могло быть возстановлено авторитетомъ смотрителя; но смотритель, бурей пронесшись по острогу два раза, больше не появлялся. Всѣ знали, впрочемъ, что и смотритель, прежде чѣмъ приказать, долженъ побывать съ докладомъ.
Поэтому разрѣшеніе тревожныхъ сомнѣній отодвигалось на завтра: «сегодня, вѣдь, птица — и та гнѣзда не вьетъ». И «завтра» для стражи становилось завѣтнымъ днемъ, днемъ разрѣшенія сомнѣній, успокоенія тревогъ.
Камеры молчали: ни стука, ни стона, ни шопота. Выкрикнувъ сразу всю накопившуюся боль и злобу, замуравленные люди залегли въ мертвенномъ покоѣ, будто не зная, или не желая знать того страшнаго, что легло на острогъ неизгладимымъ кошмаромъ. Да имъ, впрочемъ, и не надо было тревожиться. Они знали больше, чѣмъ стража. Они знали, что главное и важное придетъ въ острогъ не завтра: оно было сегодня. Такъ коридоры и камеры были двумя полюсами человѣческаго духа.
А Макарушкинъ все еще стоялъ на часахъ. Пока острогъ ревѣлъ и плакалъ, Макарушкинъ
младшие, выслушав его молча и почтительно, пускали вдогонку злобным шёпотом:
— Наскрозь видать тебя, аспида!.. Только и норовишь слопать кого-нибудь на нет...
И сомненья не покидали людей; обычное равновесие солдатской души, державшееся всегда на решительном, коротком правиле: «приказано» — равновесие это нарушилось.
Оно могло быть восстановлено авторитетом смотрителя; но смотритель, бурей пронёсшись по острогу два раза, больше не появлялся. Все знали, впрочем, что и смотритель, прежде чем приказать, должен побывать с докладом.
Поэтому разрешение тревожных сомнений отодвигалось на завтра: «сегодня, ведь, птица — и та гнезда не вьёт». И «завтра» для стражи становилось заветным днём, днём разрешения сомнений, успокоения тревог.
Камеры молчали: ни стука, ни стона, ни шёпота. Выкрикнув сразу всю накопившуюся боль и злобу, замуравленные люди залегли в мертвенном покое, будто не зная, или не желая знать того страшного, что легло на острог неизгладимым кошмаром. Да им, впрочем, и не надо было тревожиться. Они знали больше, чем стража. Они знали, что главное и важное придёт в острог не завтра: оно было сегодня. Так коридоры и камеры были двумя полюсами человеческого духа.
А Макарушкин всё ещё стоял на часах. Пока острог ревел и плакал, Макарушкин
