зала, что прикажу сдѣлать это и опять замолчала. — «Ты что̀-то грустна, другъ мой. Прощай, ложись спать,» сказалъ батюшка, вставая и цѣлуя меня въ лобъ. Онъ обнялъ меня одного рукою и прижалъ къ груди своей; я поцѣловала обѣ руки его, стараясь удержать слезы, готовыя градомъ покатиться изъ глазъ. Трепетъ всего тѣла измѣнилъ сердечному чувству моему. Увы! батюшка приписалъ его холоду! «Видишь, какъ ты озябла,» сказалъ онъ. Я еще разъ поцѣловала его руки. «Добрая дочь!» примолвилъ батюшка, потрепавъ меня по щекѣ, и вышелъ. Я стала на колѣни близъ тѣхъ креселъ, на которыхъ сидѣлъ онъ, и склонясь передъ ними до земли, цѣловала, орошая слезами то мѣсто пола, гдѣ стояла нога его. Черезъ полчаса, когда печаль моя нѣсколько утихла, я встала чтобъ скинуть свое женское платье; подошла къ зеркалу, обрѣзала свои локоны, положила ихъ въ столъ, сняла черный атласный капотъ, и начала одѣваться въ казачій униформъ. Стянувъ станъ свой чернымъ шелковымъ кушакомъ, и
зала, что прикажу сделать это и опять замолчала. «Ты что-то грустна, друг мой. Прощай, ложись спать», — сказал батюшка, вставая и целуя меня в лоб. Он обнял меня одного рукою и прижал к груди своей; я поцеловала обе руки его, стараясь удержать слезы, готовые градом покатиться из глаз. Трепет всего тела изменил сердечному чувству моему. Увы! батюшка приписал его холоду! «Видишь, как ты озябла», — сказал он. Я еще раз поцеловала его руки. «Добрая дочь!» — примолвил батюшка, потрепав меня по щеке, и вышел. Я стала на колени близ тех кресел, на которых сидел он, и, склонясь перед ними до земли, целовала, орошая слезами то место пола, где стояла нога его. Через полчаса, когда печаль моя несколько утихла, я встала, чтоб скинуть свое женское платье; подошла к зеркалу, обрезала свои локоны, положила их в стол, сняла черный атласный капот и начала одеваться в казачий униформ. Стянув стан свой черным шелковым кушаком и
