сѣли за чай. Кулѣ было лѣтъ 26, очень смуглая и коренастая, она почему то казалась рябой и походила нѣсколько на трамбовку, но узкіе темные глаза сверкали смышленно и бойко. Мамаевъ торопился на репетицію и только передъ самымъ отходомъ спросилъ у племянницы:
— „Яковъ то здоровъ?“.
— Папа умеръ. — отвѣтила уныло дѣвица.
— „Какъ умеръ, не можетъ быть!“.
— Нѣмцы убили.
— „Развѣ онъ былъ запасной?
— Что вы дядя! Ему было около 70 лѣтъ.
У насъ въ городѣ убили. Да вы идите, я вамъ потомъ все разскажу. Ну, ну, идите, повторила она, видя, что Душкинъ даже сѣлъ на диванъ отъ разстройства. Все равно, папы не вернуть!“.
— Какіе негодяи! семидесятилѣтняго старика не пожалѣли.
Ѳома досталъ изъ папиросной коробки рубль и двугривенный и суя ихъ въ Кулину руку, лепеталъ: пойди, Куля, къ вечернѣ, отслужи панихиду, а я тотчасъ вернусь.
„Отслужу“ угрюмо отвѣтила дѣвушка, пряча деньги.
— Господи, Господи, до какихъ временъ дожили!“ шепталъ Мамаевъ, путаясь въ вязанный шарфъ, когда-то бывшій сиреневымъ. Не могъ дождаться конца репетиціи, все спрашивалъ, который часъ.
Вечеромъ Куля ему разсказала все. Странно говорила она, такъ монотонно и безъ волненія, будто не про себя, а книжку читала.
„Отецъ ночевалъ на хуторѣ, когда пришли нѣмцы. Сраженія не было, они просто заняли нашъ городъ, насъ предупреждали, такъ что я не знаю, почему мы
сели за чай. Куле было лет 26, очень смуглая и коренастая, она почему то казалась рябой и походила несколько на трамбовку, но узкие темные глаза сверкали смышленно и бойко. Мамаев торопился на репетицию и только перед самым отходом спросил у племянницы:
— „Яков то здоров?“
— Папа умер. — ответила уныло девица.
— „Как умер, не может быть!“
— Немцы убили.
— „Разве он был запасной?
— Что вы дядя! Ему было около 70 лет.
У нас в городе убили. Да вы идите, я вам потом всё расскажу. Ну, ну, идите, повторила она, видя, что Душкин даже сел на диван от расстройства. Всё равно, папы не вернуть!“.
— Какие негодяи! семидесятилетнего старика не пожалели.
Фома достал из папиросной коробки рубль и двугривенный и суя их в Кулину руку, лепетал: пойди, Куля, к вечерне, отслужи панихиду, а я тотчас вернусь.
„Отслужу“ — угрюмо ответила девушка, пряча деньги.
— Господи, Господи, до каких времен дожили!“ шептал Мамаев, путаясь в вязанный шарф, когда-то бывший сиреневым. Не мог дождаться конца репетиции, всё спрашивал, который час.
Вечером Куля ему рассказала всё. Странно говорила она, так монотонно и без волнения, будто не про себя, а книжку читала.
„Отец ночевал на хуторе, когда пришли немцы. Сражения не было, они просто заняли наш город, нас предупреждали, так что я не знаю, почему мы
