стоялъ у стола, и зеленый свѣтъ колпака отъ невысокой стоячей лампы странно дѣлалъ его лицо молодымъ, почти дѣтски мягкимъ, несмотря на бороду.
— Чего же вы теперь боитесь, Аграфена Николаевна? Вѣдь вы же знаете теперь, что я пришелъ не съ того свѣта. Неужели вы думаете, что я какъ-нибудь обижу васъ, да еще въ сочельникъ?
— Я не боюсь. Я просто ничего не понимаю. Я не думала, что вы живы, тогда такъ опредѣленно насъ извѣстили о вашей смерти. Вы, оказывается, знаете, что я вышла замужъ, и сами можете понять мое безпокойство… а бояться… чего же мнѣ бояться?
— Вы, можетъ быть, думаете, что я намѣренъ какъ-то объявиться, заявить свои права?
— Я не знаю, я и прежде плохо васъ понимала, а съ того времени прошло ужъ почти десять лѣтъ.
— Зачѣмъ же тогда я дѣлалъ бы всю эту процедуру: подмѣнивалъ паспортъ у умершаго бродяги, извѣщалъ васъ черезъ третьихъ лицъ, наконецъ, зачѣмъ мнѣ было покидать свой домъ, — неужели для того, чтобы самому все это свести на нѣтъ?
— Иногда намѣренія мѣняются. Вы думали, что такъ будетъ лучше, а вышло еще хуже (можетъ быть, я вѣдь не утверждаю, я говорю къ примѣру), вы и раздумали. Не очень только удобно вышло относительно меня. Я же связана, и очень, съ вами, а потомъ стала считать себя свободной. Я теперь ужъ и не знаю, какъ мы все это распутаемъ. Теперь сюда замѣшанъ еще мужъ мой, Степанъ Андреевичъ, я не знаю, какъ онъ посмотритъ на все это…
— Нечего ему будетъ и смотрѣтъ, потому что я дѣйствительно для всѣхъ умеръ, и для тебя, Груша.
— Зачѣмъ такъ говорить, Павелъ Ильичъ?
— Я говорю правильно. Я никому не мѣшаю.
стоял у стола, и зеленый свет колпака от невысокой стоячей лампы странно делал его лицо молодым, почти детски мягким, несмотря на бороду.
— Чего же вы теперь боитесь, Аграфена Николаевна? Ведь вы же знаете теперь, что я пришел не с того света. Неужели вы думаете, что я как-нибудь обижу вас, да еще в сочельник?
— Я не боюсь. Я просто ничего не понимаю. Я не думала, что вы живы, тогда так определенно нас известили о вашей смерти. Вы, оказывается, знаете, что я вышла замуж, и сами можете понять мое беспокойство… а бояться… чего же мне бояться?
— Вы, может быть, думаете, что я намерен как-то объявиться, заявить свои права?
— Я не знаю, я и прежде плохо вас понимала, а с того времени прошло уж почти десять лет.
— Зачем же тогда я делал бы всю эту процедуру: подменивал паспорт у умершего бродяги, извещал вас через третьих лиц, наконец, зачем мне было покидать свой дом, — неужели для того, чтобы самому всё это свести на нет?
— Иногда намерения меняются. Вы думали, что так будет лучше, а вышло еще хуже (может быть, я ведь не утверждаю, я говорю к примеру), вы и раздумали. Не очень только удобно вышло относительно меня. Я же связана, и очень, с вами, а потом стала считать себя свободной. Я теперь уж и не знаю, как мы всё это распутаем. Теперь сюда замешан еще муж мой, Степан Андреевич, я не знаю, как он посмотрит на всё это…
— Нечего ему будет и смотрет, потому что я действительно для всех умер, и для тебя, Груша.
— Зачем так говорить, Павел Ильич?
— Я говорю правильно. Я никому не мешаю.
