пени ужасъ все яснѣе изображался на лицѣ о. Гервасія, и какъ-то странно-равнодушно и обстоятельно раздавался разсказъ старика. По мѣрѣ того, какъ разсказчикъ развертывалъ картину обмановъ, мошенничества, грабежей, убійствъ, — голосъ его дѣлался все глуше, повѣствованіе все суше, онъ словно торопился, сокращалъ, — одни упоминанія, имена, названія городовъ, суммы, годы, — будто чужой кто-то, какой-то демонъ читалъ обвинительный свитокъ, перечень, записную книжку…
Вдругъ игуменъ прямо съ кресла бросился на колѣни и, поднявъ одну руку кверху, другою схвативъ за руки умирающаго, громко воскликнулъ:
— Заклинаю Богомъ Живымъ, клянись мнѣ, что правду ты говоришь!
Тотъ презрительно скосился и торопливо вставилъ:
— Что мнѣ врать? Видите — я умираю. — Продолжалъ свою исповѣдь.
Неизвѣстно, слушалъ ли дальше о. Гервасій. И того, что онъ узналъ о деньгахъ, оставленныхъ Масловымъ, которыя такъ помогли и монастырю расцвѣсть, какъ сельскій цвѣтущій кустъ, и ему, игумену, строительствуя, забывать свои горькія слабости, — было болѣе чѣмъ достаточно. Какъ сквозь сонъ, онъ слышалъ:
— Одному тебѣ, отецъ, сказалъ, душу отвелъ. Пятьдесятъ лѣтъ въ себѣ носилъ, теперь ты поноси!
О. Гервасій поднялъ голову и отшатнулся отъ умирающаго: тотъ, закрывъ глаза, улыбался во весь ротъ, обнаживъ гнилые зубы. Игуменъ перекрестился, прошептавъ: „да воскреснетъ Богъ“, по улыбка не исчезала, и когда онъ дотронулся до старика и сказалъ: „чему смѣешься, безумный?“ — то узналъ, увидѣлъ, что странникъ уже умеръ.
пени ужас всё яснее изображался на лице о. Гервасия, и как-то странно-равнодушно и обстоятельно раздавался рассказ старика. По мере того, как рассказчик развертывал картину обманов, мошенничества, грабежей, убийств, — голос его делался всё глуше, повествование всё суше, он словно торопился, сокращал, — одни упоминания, имена, названия городов, суммы, годы, — будто чужой кто-то, какой-то демон читал обвинительный свиток, перечень, записную книжку…
Вдруг игумен прямо с кресла бросился на колени и, подняв одну руку кверху, другою схватив за руки умирающего, громко воскликнул:
— Заклинаю Богом Живым, клянись мне, что правду ты говоришь!
Тот презрительно скосился и торопливо вставил:
— Что мне врать? Видите — я умираю. — Продолжал свою исповедь.
Неизвестно, слушал ли дальше о. Гервасий. И того, что он узнал о деньгах, оставленных Масловым, которые так помогли и монастырю расцвесть, как сельский цветущий куст, и ему, игумену, строительствуя, забывать свои горькие слабости, — было более чем достаточно. Как сквозь сон, он слышал:
— Одному тебе, отец, сказал, душу отвел. Пятьдесят лет в себе носил, теперь ты поноси!
О. Гервасий поднял голову и отшатнулся от умирающего: тот, закрыв глаза, улыбался во весь рот, обнажив гнилые зубы. Игумен перекрестился, прошептав: „да воскреснет Бог“, по улыбка не исчезала, и когда он дотронулся до старика и сказал: „чему смеешься, безумный?“ — то узнал, увидел, что странник уже умер.
