Костя, проворовавшійся кассиръ какого-то темнаго клуба, послѣ выхода изъ заключенья жившій безъ мѣста и дѣлъ у брата, возмущался процессомъ о хищеньи.
— Теперь, когда все просыпается, нарождаются новыя силы, все пробуждается, — горячился Алексѣй Васильевичъ.
— Я вовсе не за всякое пробужденіе; напримѣръ, тетку Сонину я предпочитаю спящей.
Приходили и уходили какіе-то студенты и просто молодые люди въ пиджакахъ, обмѣниваясь впечатлѣніями о только что бывшихъ скачкахъ, почерпнутыми изъ газетъ; дядя Костя потребовалъ водки; Анна Николаевна, уже въ шляпѣ, натягивая перчатки, говорила о выставкѣ, косясь на дядю Костю, который наливалъ рюмки слегка дрожащими руками, и, поводя добрыми красноватыми глазами, говорилъ: «Забастовка, други мои, это знаете, это, знаете»…
— Ларіонъ Дмитріевичъ! — доложила прислуга, быстро проходя въ кухню и забирая по пути подносъ со стаканами и запачканную смятую скатерть.
Ваня отвернулся отъ окна, гдѣ онъ стоялъ, и увидѣлъ входящую въ дверь хорошо знакомую длинную фигуру, въ мѣш-
Костя, проворовавшийся кассир какого-то темного клуба, после выхода из заключенья живший без места и дел у брата, возмущался процессом о хищении.
— Теперь, когда всё просыпается, нарождаются новые силы, всё пробуждается, — горячился Алексей Васильевич.
— Я вовсе не за всякое пробуждение; например, тетку Сонину я предпочитаю спящей.
Приходили и уходили какие-то студенты и просто молодые люди в пиджаках, обмениваясь впечатлениями о только что бывших скачках, почерпнутыми из газет; дядя Костя потребовал водки; Анна Николаевна, уже в шляпе, натягивая перчатки, говорила о выставке, косясь на дядю Костю, который наливал рюмки слегка дрожащими руками и, поводя добрыми красноватыми глазами, говорил: «Забастовка, други мои, это знаете, это, знаете»…
— Ларион Дмитриевич! — доложила прислуга, быстро проходя в кухню и забирая по пути поднос со стаканами и запачканную смятую скатерть.
Ваня отвернулся от окна, где он стоял, и увидел входящую в дверь хорошо знакомую длинную фигуру, в меш-
