того времени, при составлении этих проектов, смотреть на события октября 1905 года, как на оперетку? Вы пишете здесь: «началась забастовка на железных дорогах и пр.… Все это было одной лишь опереткой, поражавшей воображение своей новизной»… Дальше вы говорите о том, что… «трусливый, совершенно не знавший Россию человек», стоявший тогда во главе правительства, гр. Витте, «эту оперетку принял за серьезное явление и издал манифест 17 октября».
Крыжановский. — Это будет история издания манифеста 17 октября. Я видел только полную растерянность правительства гр. Витте перед тем явлением, с которым борется правительство нынешнего времени, перед общественной анархией и разрухой, которые охватили Петроград, если вы изволили видеть, гораздо больше, чем теперь; мы видели полный паралич власти, которая не обеспечивала гражданину ни права, ни свободы, ничего. Мы жили во тьме, бродили без пищи. Были в положении чрезвычайно новом, но совершенно нестерпимом. Я не знаю действительного внутреннего содержания гр. Витте, не знаю, к чему он стремился, я был слишком далек; но он склонен был всегда к эффектным шагам и был страшно изумлен, когда из его действий, направленных к успокоению, не вышло должных результатов. Вот какая мысль выражена в моей записке.
Председатель. — Вы говорите здесь об испуге гр. Витте, об испуге великого князя Николая Николаевича, который боялся покушения на его жизнь.
Крыжановский. — Слухи такие ходили.
Председатель. — Эти слухи испугали государя, и результатом всеобщего испуга было, по вашему мнению, издание манифеста 17 октября?
Крыжановский. — Это объясняется малой связностью действий правительства, которое кидалось из одной крайности в другую.
Председатель. — Кого вы называете на следующей странице ваших записок дорогим покойником, на выносе которого повеяло странною, малопонятною грустью?
Крыжановский. — Быть может, вы прочтете мне, так я не помню.
Председатель. — Вы описываете впечатления: «От Витте я поехал к Булыгину и на Царицыном лугу встретил первых демонстрантов, кричавших что-то про Белого царя. Было два часа ночи. Булыгин ничего не знал официально о последовавших переменах и лишь, по моем прибытии, ему принесли из редакции «Правительственного Вестника» черновой оттиск доставленного туда для обнародования манифеста 17 октября. Булыгин спокойно негодовал. Открывалась новая глава русской истории и какой-то странной и малопонятной повеяло грустью. Словно дорогого покой-
