— Небось, какъ-нибудь еще на иной манеръ ихъ бить выдумалъ?
— Боже сохрани, ваше благородіе! рѣшительно безъ всякаго бойла; даже безъ самой пустой подщечины.
— То-то и есть, а то они уже и безъ тебя и въ хвостъ и въ голову избиты… Это противно.
— Точно такъ, ваше благородіе, — человѣчество надо помнить: я, разсмотрѣвъ ихъ, видѣлъ, что весь спинной календарь до того расписанъ, что открышку поднять невозможно. Я оттого и хочу ихъ сразу отъ всего страданья избавить.
— Ну, если ты такой добрый и надѣешься ихъ безъ битья исправить, такъ говори, въ чемъ твой секретъ?
— Въ разсужденіи здраваго разсудка.
— Можетъ-быть, голодомъ ихъ морить хочешь? Опять отрицается.
— Боже, говоритъ, — сохрани! пускай себѣ что хотятъ ѣдятъ: хоть свой рыбный супъ, хоть даже говяжій мыштексъ, — что имъ угодно.
— Такъ мнѣ, говорю, — любопытно: чѣмъ же ты ихъ хочешь донять?
Проситъ этого не понуждать его открывать, потому что такъ уже онъ поладилъ сдѣлать все дѣло въ секретѣ. И клянется, и божится, что никакого обмана нѣтъ и ошибки быть не можетъ, что средство его вѣрное и безопасное. А чтобы я не безпокоился, то онъ кладетъ такой зарокъ, что если онъ нашу жидовскую кувыркаллегію уничтожитъ, то ему за это ничего, окромя трехъ гривенниковъ на выкупъ благословенныхъ сапоговъ не нужно, «а если повторится опять тотъ самый многократъ, что они упадутъ», то тогда ему, господину Мамашкину, занести въ спинной календарь двѣсти палокъ.
Пари, какъ видите, для меня было совсѣмъ безпроигрышное, а онъ кое-чѣмъ рисковалъ.
Я задумался и, какъ русскій человѣкъ, заподозрилъ, что землячокъ какою ни на есть хитростью хочетъ съ меня что-то сорвать.
Посмотрѣлъ я на Мамашкина въ упоръ и спрашиваю:
— Что же тебѣ, можетъ-быть, расходъ какой-нибудь нуженъ?
— Небось, как-нибудь еще на иной манер их бить выдумал?
— Боже сохрани, ваше благородие! решительно без всякого бойла; даже без самой пустой подщечины.
— То-то и есть, а то они уже и без тебя и в хвост и в голову избиты… Это противно.
— Точно так, ваше благородие, — человечество надо помнить: я, рассмотрев их, видел, что весь спинной календарь до того расписан, что открышку поднять невозможно. Я оттого и хочу их сразу от всего страданья избавить.
— Ну, если ты такой добрый и надеешься их без битья исправить, так говори, в чем твой секрет?
— В рассуждении здравого рассудка.
— Может быть, голодом их морить хочешь? Опять отрицается.
— Боже, — говорит, — сохрани! пускай себе что хотят едят: хоть свой рыбный суп, хоть даже говяжий мыштекс, — что им угодно.
— Так мне, — говорю, — любопытно: чем же ты их хочешь донять?
Просит этого не понуждать его открывать, потому что так уже он поладил сделать все дело в секрете. И клянется, и божится, что никакого обмана нет и ошибки быть не может, что средство его верное и безопасное. А чтобы я не беспокоился, то он кладет такой зарок, что если он нашу жидовскую кувыркаллегию уничтожит, то ему за это ничего, окромя трех гривенников на выкуп благословенных сапогов не нужно, «а если повторится опять тот самый многократ, что они упадут», то тогда ему, господину Мамашкину, занести в спинной календарь двести палок.
Пари, как видите, для меня было совсем беспроигрышное, а он кое-чем рисковал.
Я задумался и, как русский человек, заподозрил, что землячок какою ни на есть хитростью хочет с меня что-то сорвать.
Посмотрел я на Мамашкина в упор и спрашиваю:
— Что же тебе, может быть, расход какой-нибудь нужен?
