Храпонъ открыль Аннѣ, что онъ бѣжалъ отъ этой ямы бѣгомъ, чтобы не слыхать жалостныхъ стоновъ Сганареля, потому, что стоны эти были мучительны и невыносимы для его сердца.
— Слава Богу, — добавилъ онъ: — что не мнѣ, а другимъ людямъ велѣно въ него стрѣлять, если онъ уходить станетъ. А если бы мнѣ то было приказано, то я лучше бы самъ всякія муки принялъ, но въ него ни за что бы не выстрѣлилъ.
Анна разсказала это намъ, а мы разсказали гувернеру Кольбергу, а Кольбергъ, желая чѣмъ-нибудь позанять дядю, передалъ ему. Тотъ это выслушалъ и сказалъ: «Молодецъ Храпошка», а потомъ хлопнулъ три раза въ ладоши.
Это значило, что дядя требуетъ къ себѣ своего камердинера Устина Петровича, старичка изъ плѣнныхъ французовъ двѣнадцатаго года.
Устинъ Петровичъ, иначе Жюстинъ, явился въ своемъ чистенькомъ лиловомъ фрачкѣ съ серебряными пуговицами, и дядя отдалъ ему приказаніе, чтобы къ завтрашней «садкѣ» или охотѣ на Сганареля стрѣлками въ секретахъ были посажены Флегонтъ — извѣстнѣйшій стрѣлокъ, который всегда билъ безъ промаха, а другой Храпошка. Дядя, очевидно, хотѣлъ позабавиться надъ затруднительною борьбою чувствъ бѣднаго парня. Если же онъ не выстрѣлитъ въ Сганареля или нарочно промахнется, то ему, конечно, тяжело достанется, а Сганареля убьетъ вторымъ выстрѣломъ Флегонтъ, который никогда не даетъ промаха.
Устинъ поклонился и ушелъ передавать приказаніе, а мы, дѣти, сообразили, что мы надѣлали бѣды и что во всемъ этомъ есть что-то ужасно тяжелое, такъ что, Богъ знаетъ, какъ это и кончится. Послѣ этого насъ не занимали по достоинству ни вкусный рождественскій ужинъ, который справлялся «при звѣздѣ», за одинъ разъ съ обѣдомъ, ни пріѣхавшіе на ночь гости, изъ коихъ съ нѣкоторыми были и дѣти. Намъ было жаль Сганареля, жаль и Ферапонта, и мы даже не могли себѣ рѣшить, кого изъ нихъ двухъ мы больше жалѣемъ. Оба мы, то-есть я и мой ровесникъ — двоюродный братъ,
