колоса и другого мелкаго корма для скотины и птицъ. Мы встаемъ, а онъ уже наработался, и рѣдко увидишь его, что онъ присядетъ въ скотной избѣ и ѣстъ краюшку хлѣбца, а запиваетъ водою изъ деревяннаго ковшика.
Спросишь его, бывало:
— Что ты, Паня, одинъ сухой хлѣбъ жуешь?
А онъ шутя отвѣчаетъ:
— Какъ такъ «съ ухой»? — онъ, гляди-ко, съ чистой водицею.
— А ты бы еще чего-нибудь попросилъ: капустки, огурца или картошечки!
А Паня головой мотнетъ и отвѣчаетъ:
— Ну, вотъ еще чего!.. Я и такъ наѣлся, — слава-те, Господи!
Подпояшется и опять на дворъ идетъ таскать то одно, то другое. Работа у него никогда не переводилася, потому что всѣ его заставляли помогать себѣ. Онъ и конюшни, и хлѣва чистилъ, и скоту кормъ задавалъ, и овецъ на водопой гонялъ, а вечеромъ, бывало, еще себѣ и другимъ лапти плететъ, и ложился онъ, бывало, позже всѣхъ, а вставалъ раньше всѣхъ до́-свѣта и одѣтъ былъ всегда очень плохо и скаредно. И его, бывало, никто и не жалѣетъ, а всѣ говорятъ:
— Ему вѣдь ничего, — онъ дурачокъ.
— А чѣмъ же онъ дурачокъ?
— Да всѣмъ…
— А напримѣръ?
— Да что за примѣръ! — вонъ коровница-то всѣ огурцы и картошку своимъ дѣтямъ отдаетъ, а онъ, хоть бы что ему… и не проситъ у нихъ, и на нихъ не жалуется. Дуракъ!
Мы, дѣти, не могли хорошо въ этомъ разобраться, и хоть глупостей отъ Паньки не слыхали, и даже видѣли отъ него ласку, потому что онъ дѣлалъ намъ игрушечныя мельницы и туезочки изъ бересты, — однако и мы, какъ всѣ въ домѣ, одинаково говорили, что Панька дурачокъ, и никто противъ этого не спорилъ, а скоро вышелъ такой случай, что объ этомъ уже и нельзя стало спорить.
Былъ у насъ нанятъ строгій-престрогій управитель, и любилъ онъ за всякую вину человѣка наказывать. Ѣдетъ,
колоса и другого мелкого корма для скотины и птиц. Мы встаем, а он уже наработался, и редко увидишь его, что он присядет в скотной избе и ест краюшку хлебца, а запивает водою из деревянного ковшика.
Спросишь его, бывало:
— Что ты, Паня, один сухой хлеб жуешь?
А он шутя отвечает:
— Как так «с ухой»? — он, гляди-ко, с чистой водицею.
— А ты бы еще чего-нибудь попросил: капустки, огурца или картошечки!
А Паня головой мотнет и отвечает:
— Ну, вот еще чего!.. Я и так наелся, — слава-те, Господи!
Подпояшется и опять на двор идет таскать то одно, то другое. Работа у него никогда не переводилася, потому что все его заставляли помогать себе. Он и конюшни, и хлева чистил, и скоту корм задавал, и овец на водопой гонял, а вечером, бывало, еще себе и другим лапти плетет, и ложился он, бывало, позже всех, а вставал раньше всех до-света и одет был всегда очень плохо и скаредно. И его, бывало, никто и не жалеет, а все говорят:
— Ему ведь ничего, — он дурачок.
— А чем же он дурачок?
— Да всем…
— А например?
— Да что за пример! — вон коровница-то все огурцы и картошку своим детям отдает, а он, хоть бы что ему… и не просит у них, и на них не жалуется. Дурак!
Мы, дети, не могли хорошо в этом разобраться, и хоть глупостей от Паньки не слыхали, и даже видели от него ласку, потому что он делал нам игрушечные мельницы и туезочки из бересты, — однако и мы, как все в доме, одинаково говорили, что Панька дурачок, и никто против этого не спорил, а скоро вышел такой случай, что об этом уже и нельзя стало спорить.
Был у нас нанят строгий-престрогий управитель, и любил он за всякую вину человека наказывать. Едет,
