шеніи къ другимъ становятся скромнѣе, и такимъ образомъ разстаются съ высокимъ о себѣ мнѣніемъ. По этому-то всему, обличеніе надобно почитать важнѣйшимъ изъ очищеній, а не обличеннаго, опять, хотя бы это былъ самъ великій царь, признавать весьма нечистымъ, не наученнымъ и безстыднымъ — въ томъ отношеніи, въ которомъ, чтобы быть истинно блаженнымъ, приличны совершенная очищенность и высочайшая красота. Что же? люди, пользующіеся этимъ искусствомъ очищенія, суть ли софисты? — Боюсь, какъ бы не приписать имъ слишкомъ много достоинства. Вѣдь и волкъ походитъ на собаку. При сходствахъ, нужно быть очень осторожнымъ. Впрочемъ, пусть будетъ такъ, — пусть часть образованія, — обличеніе, — получитъ у насъ имя благородной, по происхожденію, софистики (p. 226 B — 231 B).
Но что ни положили бы мы относительно софиста, трудно ему уйти отъ нашей рѣчи. Посмотримъ напередъ, сколько представлялось намъ видовъ софиста. Во первыхъ, мы видѣли въ немъ наемнаго охотника за богатыми юношами; потомъ, купца, торгующаго науками и искусствами; далѣе, розничнаго торговца; затѣмъ, человѣка, продающаго самодѣльное свое ученіе, и, наконецъ, онъ явился намъ какъ состязатель и спорщикъ, и даже какъ возражатель, будто бы въ видахъ очищенія мнѣній, препятствующихъ наукамъ благотворно дѣйствовать на душу. Но знатокъ многихъ вещей, называющійся по имени одного искусства, есть явленіе сомнительное; вѣдь онъ долженъ быть непремѣнно чѣмъ-то однимъ. И такъ, возьмемъ первое, что сказано о софистѣ. Мы назвали его знатокомъ противорѣчія (ἀντιλογικός): что это за искусство, и чему учитъ оно другихъ (p. 231 C — 232 B)?
Искусство противорѣчія, по видимому, состоитъ въ противорѣчіи всему, — вещамъ божественнымъ и человѣческимъ, общественнымъ и частнымъ, и вызывается учить этому другихъ. Но быть не можетъ, чтобы одинъ зналъ все. И такъ, софисты не въ самомъ дѣлѣ знатоки всего, а только такъ о себѣ думаютъ, будто знаютъ все. Поэтому они имѣютъ
шении к другим становятся скромнее, и таким образом расстаются с высоким о себе мнением. По этому-то всему, обличение надобно почитать важнейшим из очищений, а не обличенного, опять, хотя бы это был сам великий царь, признавать весьма нечистым, не наученным и бесстыдным — в том отношении, в котором, чтобы быть истинно блаженным, приличны совершенная очищенность и высочайшая красота. Что же? люди, пользующиеся этим искусством очищения, суть ли софисты? — Боюсь, как бы не приписать им слишком много достоинства. Ведь и волк походит на собаку. При сходствах, нужно быть очень осторожным. Впрочем, пусть будет так, — пусть часть образования, — обличение, — получит у нас имя благородной, по происхождению, софистики (p. 226 B — 231 B).
Но что ни положили бы мы относительно софиста, трудно ему уйти от нашей речи. Посмотрим наперед, сколько представлялось нам видов софиста. Во-первых, мы видели в нём наемного охотника за богатыми юношами; потом, купца, торгующего науками и искусствами; далее, розничного торговца; затем, человека, продающего самодельное свое учение, и, наконец, он явился нам как состязатель и спорщик, и даже как возражатель, будто бы в видах очищения мнений, препятствующих наукам благотворно действовать на душу. Но знаток многих вещей, называющийся по имени одного искусства, есть явление сомнительное; ведь он должен быть непременно чем-то одним. Итак, возьмем первое, что сказано о софисте. Мы назвали его знатоком противоречия (ἀντιλογικός): что это за искусство, и чему учит оно других (p. 231 C — 232 B)?
Искусство противоречия, по-видимому, состоит в противоречии всему, — вещам божественным и человеческим, общественным и частным, и вызывается учить этому других. Но быть не может, чтобы один знал всё. И так, софисты не в самом деле знатоки всего, а только так о себе думают, будто знают всё. Поэтому они имеют
