ніе и самому Платону, и другимъ философамъ казалось не маловажнымъ; иначе они не считали бы нужнымъ распространяться о немъ. Изложивъ это, Парменидъ выставляетъ еще на видъ слѣдующее затрудненіе. Онъ говоритъ, что если великое существуетъ великостію, то быть не можетъ, чтобы и самая великость не должна была причисляться къ тому, что велико. А при этомъ понадобится еще высшій видъ великости, котораго силою и причастіемъ становится велико все прочее. Но отсюда произойдетъ безконечный рядъ идей, ограничить который какимъ либо числомъ человѣку невозможно. Вообще, чтобы опредѣлить природу какой либо идеи, взятой особо въ себѣ самой, нужно постановить нѣчто иное, отъ чего бы эта идея какъ бы зависѣла и происходила (p. 132 A, B). Это высказанное Парменидомъ соображеніе находимъ и у Аристотеля, который (Metaph. XII p. 269, ed. Brandis.) говоритъ такъ: «Виды — не только еще образцы вещей чувствопостигаемыхъ, но и самыхъ видовъ, какъ бы родъ рода; такъ что одно и то же будетъ и образецъ (παράδειγμα) и образъ (εἰκών)». Значитъ, и это также сомнѣніе въ вѣкъ Платона, надобно полагать, имѣло свою важность, и очень естественно должно было возникать въ умахъ, не входившихъ достаточно близко въ представленія Платона. — Противъ этого довода Парменида Сократъ замѣчаетъ: идеи не суть ли чисто νοήματα, доступныя одному мышленію ума и внѣ души не имѣющія ничего, что соотвѣтствовало бы имъ? — Но элеецъ, опираясь на начала своей науки, отвергаетъ это мнѣніе Сократа, ибо онъ училъ, что ταὐτὸν δ᾽ ἐστὶ νοεῖν τε καὶ οὖ ἕνεκέν ἐστι νόημα· οὐ γὰρ ἄνευ τοῦ ἐόντος, ἐν ᾦ πεφατισμένον ἐστίν, εὑρησεις τὸ νοεῖν. И такъ, на мнѣніе Сократа онъ возражаетъ, что всякому мышленію подлежитъ нѣчто такое, что дѣйствительно существуетъ, и что, слѣдовательно, съ идеею будетъ составлять одно и то же. Если идеи почитать видами и формами ума, говоритъ онъ далѣе, и если притомъ отъ самаго мышленія онѣ отдѣляются, какъ формы самостоятельныя; то есте-
ние и самому Платону, и другим философам казалось не маловажным; иначе они не считали бы нужным распространяться о нём. Изложив это, Парменид выставляет еще на вид следующее затруднение. Он говорит, что если великое существует великостию, то быть не может, чтобы и самая великость не должна была причисляться к тому, что велико. А при этом понадобится еще высший вид великости, которого силою и причастием становится велико всё прочее. Но отсюда произойдет бесконечный ряд идей, ограничить который каким-либо числом человеку невозможно. Вообще, чтобы определить природу какой-либо идеи, взятой особо в себе самой, нужно постановить нечто иное, от чего бы эта идея как бы зависела и происходила (p. 132 A, B). Это высказанное Парменидом соображение находим и у Аристотеля, который (Metaph. XII p. 269, ed. Brandis.) говорит так: «Виды — не только еще образцы вещей чувствопостигаемых, но и самых видов, как бы род рода; так что одно и то же будет и образец (παράδειγμα) и образ (εἰκών)». Значит, и это также сомнение в век Платона, надобно полагать, имело свою важность, и очень естественно должно было возникать в умах, не входивших достаточно близко в представления Платона. — Против этого довода Парменида Сократ замечает: идеи не суть ли чисто νοήματα, доступные одному мышлению ума и вне души не имеющие ничего, что соответствовало бы им? — Но элеец, опираясь на начала своей науки, отвергает это мнение Сократа, ибо он учил, что ταὐτὸν δ᾽ ἐστὶ νοεῖν τε καὶ οὖ ἕνεκέν ἐστι νόημα· οὐ γὰρ ἄνευ τοῦ ἐόντος, ἐν ᾦ πεφατισμένον ἐστίν, εὑρησεις τὸ νοεῖν. Итак, на мнение Сократа он возражает, что всякому мышлению подлежит нечто такое, что действительно существует, и что, следовательно, с идеею будет составлять одно и то же. Если идеи почитать видами и формами ума, говорит он далее, и если притом от самого мышления они отделяются, как формы самостоятельные; то есте-
