Иоасаф Любич-Кошуров.
Темной ночью[править]
I[править]
За стеной слышался чей-то громкий шопот:
— Акимов!.. Акимов…
И через минуту опять:
— Акимов!..
Потом заскрипела кровать… Кто-то шмурыгнул рукой по стене с той стороны и зачавкал спросонья губами.
Опять заскрипела кровать, а другой голос немного испуганно произнес тоже шопотом;
— А!
Снова послышалось сонное чавканье, снова скрипнула кровать, и вслед затем Савельев услышал, как Акимов, его денщик, вскочил с кровати.
— Доложи их благородно, — заговорил все также шопотом незнакомый Савельеву голос. — Слышь, Акимов!..
— Акимов! — крикнул Савельев.
За стеной на секунду стало тихо…
И в комнате Савельева было тоже тихо. Ясно, отчетливо затикали в этой тишине карманные часы Савельева, висевшие над кроватью…
И сейчас же их тиканье слилось с слабым протяжным скрипом — дверь в комнату Савельева отворилась.
Между половинками двери просунулась круглая стриженая голова.
— Ваше благородие…
Опять скрипнула дверь… В полутьме блеснула железная, обтершаяся от времени скобка двери…
Акимов осторожно, закусив верхнюю губу, вздернув брови и наморщив лоб, протискался между половинками двери, не растворяя их больше — словно сбоку двери стоял какой-нибудь предмет — стол или шкап, мешавший распахнуть ее шире.
Он был в рубахе и в сподниках, отдувавшихся на коленях и едва доходивших ему до щиколоток. От сподников вниз висели завязки.
— Что там? — спросил Савельев.
— Из секрета человек пришел, ваше благородие.
— Позови!..
Должно быть «человек из секрета» слышал, стоя за дверью голос Савельева и, должно-быть, то, зачем он пришел к Савельеву и о чем сейчас должен был объяснить ему, самого его интересовало и интриговало сильно. Он кашлянул как- то по-особенному, словно уже стоял перед Савельевым и собирался ему «докладывать» и затем переминулся с ноги на ногу, скрипя сапогами.
Акимов чуть-чуть согнул стан и в тоже время нащупывал рукою дверную скобку… Дверь опять тихо отворилась. Фигура Акимова словно провалилась в дверь.
В комнате, освещенной одной только лампадкой был полумрак и, казалось, Акимов только на секунду ушел за дверь и опять появился на пороге, сразу преобразившись… Теперь он был в сапогах и черных шароварах…
На черном сукне шаровар смутно белели руки. Смутно белело лицо.
— Из секрета? — спросил Савельев.
— Так точно!..
— Что такое?
Савельев поднялся на кровати и сел. «Человек из секрета» ответил не сразу. Он поднял руку к лицу и кашлянул в ладонь. И сейчас же быстро опустил руку, словно испугался и замер на мгновение.
— А? — сказал Савельев.
— Женщина, — крякнув, будто с трудом выговорил солдат.
В комнате стало тихо.
Опять затикали часы.
— Ихняя, ваше благородие.
Рука у солдата снова подымаясь кверху, но он задержал это движение и повторил, крякнув, как раньше, тоже словно одернув себя:
— Японская, ваше благородие… на коне…
Савельев чуть-чуть шевельнулся в его сторону.
— Допрашивали? — спросил он через секунду.
— Так точно…
— Ну?..
Солдат развел руками.
— Нельзя-с понять…
И быстро добавил:
— А по-русски, ваше благородие, говорит чисто. И я так полагаю, она не из простых…
Он снова кашлянул тихонько.
— Они-с барышня.
— Где она?..
— Тут-с… Я, извольте видеть, стоял подчаском…
— Погоди, — перебил его Савельев и сам замолчал, вставая с постели.
— Может, ваше благородие, из шпионок?
Савельев застегнул мундир.
— Пойдем.
Он подошел к углу, где стояла шашка, прицепил ее, не торопясь и направился к двери.
Дверь перед ним распахнулась словно сама собой во всю ширину.
В сенях он увидел Акимова уже успевшего одеться. Акимов стоял, вытянувшись, держась правой рукой за скобку двери. На левой руке через локоть висела шинель Савельева.
Савельев прямо прошел к выходной двери.
Акимов повесил на гвоздь шинель и, быстро забежав вперед, распахнул выходную дверь в тот самый момент, когда Савельев собирался толкнуть ее носком сапога.
Глубокая тьма глянула на Савельева из двери.
Когда он переступил порог в лицо ему хлестнул ветер с мелким, как песок дождем.
Крыльцо было мокро. Прямо перед крыльцом блестела лужа.
Какая-то темная фигура маячила смутно налево от крыльца, где на земле тоже тускло блестели лужи.
Савельев обернулся назад и спросил тихо:
— Где она?
И сейчас же по лужам захлопали лошадиные копыта. Темная фигура подалась вперед, стала определенней, словно выплыла из мрака…
Савельев разглядел грудь лошади, её лоб и уши и коленные чашки; на груди, на лбу и на коленных чашках лежал слабый отблеск из окна.
II[править]
Савельев зажег лампу и запер дверь своей комнаты.
Он подал стул этой стройной девушке, с большими карими глазами на немного бледном круглом лице с крупными губами и стал около стола.
Он стоял, опустив голову, опираясь одной рукой о стол, а другой подергивая усы.
Он не знал с чего он начнет допрос.
Несколько раз он взглядывал на девушку исподлобья и сейчас опять отводил глаза в сторону… Брови у него чуть-чуть вздрагивали, слабо обозначались на лбу почти незаметные морщинки, — словно легкая тень набегала на лоб…
Наконец он заговорил.
— Вы откуда?
И блеснул глазами снизу-вверх и немного вкось. (Он стоял к ней боком). Пальцы его левой руки медленно пока он смотрел на нее пристально и внимательно, поползли по усу; полуоткрыв рот он сунул кончик уса между зубами.
Она смотрела вниз, сложив на коленях руки.
Казалось, она рассматривала тоненькое золотое колечко у себя на пальце. Потом она подняла голову.
Она смотрела на него так, как будто бы не слышала, что он сказал или прислушивалась к чему-то, может быть к звуку его голоса, может-быть еще к чему-нибудь.
И ему казалось, что из её глаз уходить что-то в их темную глубину. Точно тонет в них что-то, какая-то мысль, которая сейчас, когда она сидела так, опустив голову и кругом было тихо, выплыла из души и пугливо опять скрылась, сияя умирающим ясным светом.
Казалось она сама его не видела и не замечала — по крайней мере в первое мгновенье.
Он хотел повторить свой вопрос и заметил вдруг, что она вздрогнула слабой дрожью и будто чуть-чуть метнулась назад. Ему показалось даже, что губы у неё полуоткрылись немного, будто она хочет говорить.
Но она не сейчас заговорила.
Секунду или две она сидела молча и совсем неподвижно.
— Что вы? — произнесла она тихо.
Глаза широко открылись.
— Я спрашиваю вас, откуда вы?
Она назвала какой-то незначительный городишка на одном из южных островов Японии.
Название города казалось ему совсем неизвестным. Но он порылся в памяти и вспомнил, что, кажется, встречал где-то это мудреное слово, может быть в газетах, может-быть на карте.
— Так, — сказал он и наклонил голову. Потом опять поднял голову.
— А зачем вы сюда прибыли?
Он ей смотрел пристально прямо в глаза, по-прежнему теребя ус концами пальцев.
— В «Красный Крест…»!
Он невольно вздрогнул и выпрямился. Его точно шатнуло.
Он говорил уже с ней несколько минуть, но, казалось, он только сейчас поймал тон её голоса. Как и тогда, в глазках, когда она подняла их на него, в её голосе теперь словно вспыхнуло что-то и быстро вдруг погасло…
И это то, что было в её голосе словно толкнуло его в грудь.
И, опустив опять голову, он постарался возобновить в памяти эту её фразу, произнесенную немного картаво (он только в эту минуту заметил, что она картавить). И когда он мысленно повторял слово за словом, что она сказала, ему чудилось, будто он слышит какой-то крик, или стон, или вопль…
Он взглянул на нее.
Она сидела перед ним, высоко подняв голову.
Она точно хотела ему показать себя всю.
Он видел, как нервно дрогнули её губы и веки. Из-под век сверкнули глаза горячим широким светом.
И постепенно все лицо осветилось… Точно блеснуло извнутри что-то ясное и светлое. Точно солнце взошло в душе и брызнуло огнем.
Он сказал неровным голосом:
— Вы что сказали?
Она поднялась.
— В «Красный Крест»!
Голос её зазвенел…
— Да ведь вы японка… Вы наш враг!
Она ответила словно заученным ответом, вся трепеща:
— Для страданий нет родины!..
Может быть это было несколько книжно, но слова у ней рвались из души, — он это видел, чувствовал сам своей душою…
Свет лился широкой зорей из её души, горел в глазах, звенел в голосе и вместе с ним вырвался из души этот крик…
Через полчаса ее нужно было отправить дальше по начальству…
Ее увезли.
А он не мог потом уснуть до самого утра. Кругом был мрак и тишина. Мрак на всем необъятном пространстве великой степи… Может быть, она — шпионка, может быть…
А если нет?
И ему стало необыкновенно легко, почти весело.
Кругом мрак, темная ночь. Ночь окутала эту дикую страну. А что-то светит в ней. Блестят кое-где искорки.
Словно колыхало ему что-то душу…
«Для страдания нет родины!»
Источник текста: Боевая жизнь. Пять рассказов из Рус. —Япон. войны / И. А. Любич-Кошуров. — Москва: Д. П. Ефимов, 1904. — 81 с.; 19 см.