Осоргин М. А. Воспоминания. Повесть о сестре
Воронеж: Изд-во Воронежск. ун-та, 1992.
Перебирая в памяти встречи с замечательными и не очень замечательными людьми, отступая для этого во времена достаточно давние, я ловлю себя на нечаянной мысли:
— Что значит, собственно, «замечательный человек»? Имя которого общеизвестно? Который попал в энциклопедический словарь? Совершил подвиги? Пол-вершком перерос современников? Оскандалился на весь мир? Позабавил два поколения?
В семидесятые годы и в русской деревне слыхали про «гарибалку», в наши дни славилась «атаман Маруся». Вспыхивают имена и сейчас — может быть, скоро забудутся, а то — войдут прочно в историю.
Это дает право вспоминать о замечательных людях, имен которых не слыхали нигде, кроме того провинциального городка, в котором протекло мое детство, да и там их за сорок лет забыли начисто. Иных из них знал весь город, других только наша улица.
У нас, например, было в городе сразу два барона, — это на уральских-то отрогах! Один был председателем, другой членом окружного суда. Один барон, по фамилии Зальца (ударение на конце), был тем замечателен, что курил великолепные сигары — единственный в городе. По знакомству, сигарные ящики доставались мне, и я выпиливал из них рамки, полочки, коробки, ножи для разрезывания бумаги, туфельки для карманных часов и еще разные полезные и изящные вещи. Из-под лобзика ароматная пыльца летела в нос, и случалось, что я пропиливал палец; мать обкладывала мне порез паутиной и перевязывала, как куколку. Барон Зальца был огромен, лыс и очень шумен — человек совсем особой породы. Он любил играть в херсонский вист, оглушал и закуривал всю квартиру и предсказывал мне блестящую адвокатскую деятельность, которая осуществилась, но современниками не оценена. Садясь в извозчичьи санки, барон их раздавливал, и не один я считал его самым видным и замечательным человеком в городе. Потом его перевели председателем палаты в Казань — вот и все. В городе сразу опустело.
Другой барон, по фамилии Медем, имел рыжие бакенбарды, каких в наших краях ни у кого не было. Был высок и худ, многодетен, тих и порядочен. И опять-таки — больше ничего. Но он был барон, и это делало его человеком исключительным, хотя и уступавшим по значению главному барону — Зальца.
Кроме двух баронов, еще была Марья Павловна Керен, с фамилией немецкой, но женщина руссейшая, игравшая в городе роль толстовской Марьи Дмитриевны Ахросимовой1. Подобно ей, она «держалась прямо, говорила так же прямо, громко и решительно всем свое мнение и всем своим существом как бы упрекала других людей за всякие слабости, страсти и увлечения, которых возможности она не признавала». Она была богата, но жила одиноко: с кухаркой Анфисой и ее мужем, кучером. Была природной помещицей в нашей непоместной губернии, имела кусок леса, поле и большую избу — дачу, где и проводила лето. Не было скандала и события, в которые бы не вмешалась Марья Павловна и за которые бы не намылила головы виновным — и все ее слушались. Больше всех она любила мою мать, женщину кроткую, которую журить было не за что, — и все-таки она постоянно журила. Мне же она приходилась крестной матерью, дарила на именины три рубля и однажды прямо сказала, что в ее духовном завещании помянуто и мое имя. Я понял так, что достанется мне после ее смерти рублей сто; суммы выше еще не было тогда в моем детском представлении. Но, не будучи корыстным, не размышлял над возможным сроком моего обогащения. Случилось, что к старости Марья Павловна, сохраняя власть и влияние в городе, подпала в собственном своем доме под свирепую и самодержавную опеку Анфисы и кучера, без которых она не могла обходиться. Им она еще при жизни отказала свои дома, а по ее смерти не нашли ни денег, ни завещания. Родственников у нее не было, и ее очень скромно похоронили. Будто бы тут была какая-то уголовщина, но очень ловко прикрытая, я же своих ста рублей так и не получил. Имя ее осталось неизвестно историкам, наш же город потерял еще одного, поистине замечательного человека, и все это ясно ощутили.
Или, например, извозчик Корнила. Ручаюсь, что его знал весь город! Он был первым и лучшим извозчиком, и не из тех, которых можно нанять на углу или поманить рукой. Он подавал только самым выдающимся людям, и тот, кого он вез, делался предметом общего внимания и уважения, если не пользовался раньше. Ему приходилось возить даже губернатора, и всегда приезжих уральских богачей. У него была синяя суконная полость, отороченная мехом, и настоящий кучерский наряд, как у московских лихачей. Лицо его было красно от вечного пьянства, в брюхе его лошади громко хлюпала печенка; по крайней мере, он так объяснял — и этим гордился. Когда он гнал по Сибирской улице, — городовые останавливали движение возов с дровами и сеном, так как знали, что едет кто-нибудь влиятельный. В дни Пасхи и Нового Года на Корниле делал визиты самый модный человек, и на этом можно было создать карьеру. Заполучить его было нелегко — приходилось сговориться с ним загодя, перегнав других, менее предусмотрительных. В нашем городе мало кто мог слыхать о Корнеле2, но имя Корнилы знал каждый грамотный и даже неграмотный.
К дням моего студенчества Корнила был уже в упадке, как и его лошадь с печенкой, как и его полость и весь его наряд. Появились извозчики более блестящие, но неизвестные по имени. Знатные иностранцы предпочитали пользоваться ими, но мы, местные жители, все же отдавали преимущество ему. И когда я приезжал домой на праздники, а в Новый Год ехал делать визиты в сюртуке и при шпаге, я обеспечивал себе Корнилу на весь день — и прямо скажу без излишней скромности, что не только гимназистки, но и молодые, дамы разговаривали со мной иначе, чем с другими, а один городовик по ошибке отдал мне честь.
Из числа замечательных людей помню еще Симановича, владельца музыкального магазина на главной улице. Он был тем замечателен, что никогда не сидел в магазине, а всегда находился у его порога, и летом, и зимой. И никогда не был в покое, а всегда в движении. Движение состояло в том, что он пожимал руки проходящим, — знал же его, конечно, весь город. Пожимая руку, он дарил улыбкой и словом каждого, причем руку закруглял и еще шаркал ножкой. И как бы ни была кратка сказанная им фраза, она содержала что-нибудь музыкальное: будете ли в концерте? слыхали ли о новой опере? любите ли цыганские романсы? учитесь ли играть на рояле? Иной человек только и знал по музыкальной части, что «Под вечер осени ненастной», а что-нибудь отвечать Симановичу приходилось, ну хоть «благодарю вас!». А кончилось тем, что наш город прославился, как самый музыкальный на всей Каме, и даже городское управление пригласило на свой счет оперную труппу на весь зимний сезон. Я считаю — да и все считали — что именно Симанович развил в нас страсть к музыке улыбками и рукопожатьем, избежать которых, проходя по его стороне улицы, было невозможно; на другую сторону улицы он только кивал и махал ручкой.
Я упоминаю только о людях вечных, старожилах; что толку, если появится в городе заезжий человек, блеснет и исчезнет; таких бывало много, особенно летом, при пароходном движении. Высадится, пройдет по Сибирской улице, возбудит внимание, — а потом окажется, что это был знаменитый казанский фельетонист Зоил, или адвокат из Екатеринбурга, бывавший и заграницей, или даже сам путешественник Миклуха-Маклай! Ну, — поговорим, поволнуемся и успокоимся. Но ради таких случайных выскочек мы не изменяли своим великим людям, которых было все-таки немало. Так, был у нас свой фельетонист, по фамилии Кричевский, по псевдониму Кри-Кри. Как он писал! Сколько яду он вкладывал в свои короткие строчки в неофициальном отделе «Губернских ведомостей»! Начальства, правда, не трогал, но отцы города только зубами бессильно скрипели. Ни одна лужа на главной улице, ни одна у забора скончавшаяся кошка не ускользали от его внимания и обличения, — а ведь сколько было луж и покойных кошек!
Писателей своих у нас, правда, не было. Писатели родятся преимущественно в Московской и Саратовской губерниях, реже в Орловской, иногда в городе Лебедяни (Замятин, Ляшко3). Но был поэт из кантонистов, учитель чистописания Михаил Афанасьевич, ходивший зимой в дамской кацавейке мехом наружу. Иногда я читаю произведения нынешних поэтов (когда присылают) и думаю, что по части размера, ритма и рифмы Михаил Афанасьевич был все-таки посвободнее, посмелее. Писать под Тютчева — не велика мудрость, только ставь неправильные ударения; Михаил же Афанасьевич писал ни под кого — под самого себя! Две строчки ровные, а третья как разбежится — раз в десять длиннее, и ничего невозможно понять, как и сейчас. Он писал так не по неумению, а по убеждению и вдохновению, разумно отрицая каноны казенной поэтики. Так что это не сейчас придумано — было и раньше. Он начал писать стихи десяти лет, кончил девяносто двух, в день смерти. Я не шучу — его знали за пределами нашей губернии, и в день одного из его юбилеев был выпущен сборник приветственных писем и статей его учеников, т. е. не поэтов, а обученных им чистописанию. Его произведения не печатались, а ходили в списках и заучивались наизусть, а его рукописи съели мыши и сожгла неразумная квартирная хозяйка, уже после его смерти.
Захотев и располагая местом, я бы мог назвать еще многих замечательных людей, которых знал лично и о которых и не было, и не осталось памяти ни у кого, кроме моих земляков. Но я опасаюсь несерьезного отношения читателей, больше всего — предубеждения, что замечательные люди должны быть общеизвестны и отмечены историей и словарями. А так ли? Никому неизвестного нашего поэта Михаила Афанасьевича, по фамилии Афанасьева ни Брокгауз, ни Ефрон, ни Гранат, ни даже популярный Павленков не отметили, ни даже словарь русских писателей Венгерова, в котором названо пятьдесят других писателей Афанасьевых, а нашего так-таки и нет!
В словаре Даля приводится такое объяснение:
«Слава — как кто-либо слывет, прослыл в людях; молва, общее мнение о ком, о чем-либо, известность по качеству».
Итак — известность по качеству человека, а не по количеству его знающих. Запомним это твердо! И уж что касается до качества людей, о которых я здесь писал, то будьте покойны!
ПРИМЕЧАНИЯ[править]
1 Марья Дмитриевна Ахросимова — героиня романа Л. Н. Толстого «Война и мир».
2 Корнель, Пьер (1606—1684) — знаменитый французский драматург.
3 М. А. Осоргин здесь ошибается: писатель H. H. Ляшко родился в г. Лебединь Харьковской губернии, а не в г. Лебедянь Тамбовской губернии, где действительно родился Е. И. Замятин.