Абу-Масуд (Кондурушкин)/ДО
| Абу-Масудъ |
| Источникъ: Кондурушкинъ С. С. Сирійскіе разсказы. — СПб.: Товарищество «Знаніе», 1908. — С. 131.[1] |
Я любилъ Абу-Масуда. Это былъ высокій, статный, красивый старикъ съ открытымъ, величаво-спокойнымъ лицомъ, правильныя черты котораго часто освѣщались[2] хорошею доброю улыбкой. Ему было уже около 65 лѣтъ, но ходилъ онъ довольно[3] бодро и прямо. Его величественную фигуру можно было узнать еще издали въ лабиринтѣ маленькихъ домиковъ горнаго села.
Когда я пріѣзжалъ по своимъ дѣламъ въ Машгару — небольшое селеніе на восточной сторонѣ южнаго[4] Ливана — я завертывалъ всегда къ нему. Я спѣшилъ въ его домъ съ радостнымъ чувствомъ, такъ какъ зналъ, что Абу-Масудъ встрѣтитъ меня привѣтливой улыбкой, раскроетъ передо мной свои широкія уютныя объятія, и мы съ нимъ поцѣлуемся, т. е. потремся недѣлю тому назадъ бритыми подбородками и щеками и пожмемъ другъ другу руки.
Этотъ обычай завелъ Абу-Масудъ.
— Добро пожаловать! Тысячу разъ добро пожаловать! Отчего долго не пріѣзжалъ?
И Абу-Масудъ почти стаскивалъ меня съ сѣдла, помогая слѣзать.
Навстрѣчу выходила вся семья. Жена — маленькая, подвижная старушка, благоговѣвшая передъ своимъ мужемъ; взрослый, красивый — весь въ отца — сынъ, Ибрагимъ; дочь — подростокъ; лѣтъ девяти сынишка; невѣстка съ маленькими дѣтьми — жена старшаго сына, живущаго въ Америкѣ. Сбѣгались пѣтухи, куры, собаки. Поднимался веселый шумъ, хлопотливая бѣготня и крики.
Выметалась просторная и чистая комната, устилалась коврами; даже ставился жестяной самоварчикъ, нарочно для меня пріобрѣтенный Абу-Масудомъ, ибо онъ зналъ, что русскіе любятъ чай. Онъ даже все населеніе земного шара дѣлилъ только на двѣ породы: люди, пьющіе чай — одна, люди, пьющіе кофе — другая, тоже великая человѣческая раса…
Окруженный такимъ ласковымъ вниманіемъ, я чувствовалъ себя всегда прекрасно. Обмѣнявшись взаимными привѣтствіями и любезностями, мы входили съ Абу-Масудомъ въ комнаты, садились рядомъ, снова, по арабскому обычаю, раскланивались сидя, и начинали бесѣдовать.
Говорилъ Абу-Масудъ всегда оживленно, съ жаромъ, сильно жестикулируя; рѣчь его была выразительна, картинна, даже поэтична[3]. Онъ убѣждалъ всегда примѣрами. Такъ однажды я очень торопился въ обратный путь. По дорогѣ приходилось переѣзжать черезъ рѣку[5] Лейтанію[6], протекающую по долинѣ, ниже Машгары. На мостъ ѣхать было далеко. Въ бродъ, можетъ быть, рискованно, такъ какъ дѣло было зимой, во время сильныхъ дождей: рѣка поднялась и бурлила желтыми водами.
— Можно ли, Абу-Масудъ, проѣхать мнѣ прямо? — спросилъ я.
Абу-Масудъ на вопросъ не отвѣтилъ.
— Былъ, мой господинъ, въ Машгарѣ одинъ человѣкъ, — началъ онъ разсказывать. — Онъ точно такъ же, какъ и ты, торопился, не захотѣлъ идти на мостъ, пошелъ черезъ Лейтанію и утонулъ. Послѣ него остались жена и маленькій сынъ. Когда сыну исполнилось десять лѣтъ, онъ спросилъ свою мать: «Мать, а гдѣ же мой отецъ?» — «Утонулъ въ Лейтаніи». — «Почему, развѣ онъ былъ слѣпъ?» — «Нѣтъ, но онъ не хотѣлъ идти на мостъ, пошелъ по водѣ и утонулъ». — «Сколько лѣтъ тому назадъ онъ утонулъ?» — «Вотъ скоро десять лѣтъ». — «А что, матушка, если бы онъ пошелъ не прямо черезъ рѣку, а на мостъ, то въ эти десять лѣтъ онъ дошелъ бы туда, куда шелъ, или нѣтъ?» — «Конечно! Да тутъ, сынъ мой, и разница-то всего на часъ пути». — «Значитъ, отецъ мой поступилъ неблагоразумно», — сказалъ мальчикъ…
И по лицу Абу-Масуда разлилась добрая улыбка.
Конечно, послѣ такого разсказа я поѣхалъ на мостъ, а не въ бродъ.
Абу-Масудъ чаще всего разсказывалъ мнѣ о дѣлахъ маленькой православной общины въ Машгарѣ, о томъ, какъ онъ, двадцать лѣтъ тому назадъ, былъ почти одинъ православный среди уніатовъ, какъ его смущалъ уніатскій патріархъ принять унію, но онъ не захотѣлъ.
— Вотъ былъ тутъ у насъ, недавно, владыка Герасимъ. И уніатскому митрополиту, который тоже былъ здѣсь, онъ сказалъ: «У меня здѣсь немного паствы, но я уловилъ газелей, а ты — хромыхъ и безухихъ ословъ».
И по лицу Абу-Масуда снова разлилась та улыбка, которую я такъ любилъ. Я охотно соглашался, что вся православная община Машгара состоитъ изъ «газелей», хотя достойные ея представители, обыкновенно сидѣвшіе при этомъ въ комнатѣ Абу-Масуда, на газелей ни въ какомъ случаѣ не походили…[3]
А то о политическихъ и общественныхъ новостяхъ разговаривали мы съ Абу-Масудомъ.[7] Молодое поколѣніе, подобно другимъ старикамъ, онъ не порицалъ, хотя имѣлъ на то полное право. Уже больше пяти лѣтъ прошло, какъ уѣхалъ въ Америку его старшій сынъ на заработки. На рукахъ старика онъ оставилъ жену съ двумя малолѣтними дѣтьми и не присылалъ ни гроша денегъ, даже писалъ очень рѣдко…
— Скоро вся Машгара въ Америку уѣдетъ. Всѣ собираются. Завидно. Пріѣхалъ Насыфъ, привезъ съ собой пятьсотъ золотыхъ; пріѣхалъ Мансуръ — триста золотыхъ. Вотъ и всѣмъ хочется заработать.
— А давно-ли, Абу-Масудъ, стали ѣздить изъ Сиріи въ Америку?
— Лѣтъ пятнадцать, не больше. Сначала изъ Ливана стали ѣздить, торговать въ Америкѣ. Купятъ товару и ходятъ тамъ по селамъ и городамъ, продаютъ. Такъ и зарабатываютъ. Скоро, должно быть, вся Сирія поѣдетъ въ Америку. Только правительство наше не позволяетъ.
— Какъ же уѣзжаютъ теперь?
— Возьмутъ паспортъ до Яффы, напримѣръ, или до Кайфы. Ну, а попадутъ въ море — и прости — прощай! Въ Америкѣ паспортовъ, говорятъ, не требуютъ…[3] Только работа эта въ Америкѣ унизительная. Не такъ жили наши дѣды, не такъ я жилъ! — съ горделивымъ упрекомъ воскликнулъ Абу-Масудъ.
— Чѣмъ же унизительна работа?
— Чего хорошаго — ходить съ коробкой товару по домамъ. Въ однихъ Соединенныхъ Штатахъ, говорятъ, нашихъ до ста тысячъ человѣкъ. И всѣ торгуютъ. Природные американцы какъ завидятъ нашихъ торговцевъ, такъ[3] велятъ слугамъ гнать ихъ отъ дверей… Унизительная работа, потому что лишняя. Да и бѣдствуютъ же тамъ наши сирійцы! Деньги наживаютъ немногіе. А страна наша пустѣетъ. Жены безъ мужей развратничаютъ. Да и мужчины живутъ въ Америкѣ безъ женъ, всякія болѣзни съ собой домой привозятъ…[3] Плохое дѣло, мой господинъ!
— А сынъ твой тоже торгуетъ?
— Нѣтъ. Онъ въ Бразиліи хлѣбъ сѣетъ…
— Хорошо онъ тамъ работаетъ?
— Хорошо, должно быть, коли ничего не пишетъ, — говорилъ Абу-Масудъ и улыбался при этомъ очень грустно.
Потомъ[3] призывалъ внучку, маленькую четырехлѣтнюю дѣвочку, и училъ ее:
— Скажи: «Я Рабби!»[8]
— Я Лабби, — лепетала дѣвочка.
— Принеси мнѣ моего отца!
— Плинеси мнѣ моего отца!
Дѣвочка повторяла за старикомъ слова, била себя, по его примѣру, кулачкомъ въ грудь и закатывала къ небу большіе темно-каріе глазки. Послѣ этого Абу-Масудъ давалъ ей гостинца — кусокъ сахару или апельсина, цѣловалъ и отсылалъ къ матери.
Обыкновенно вечеромъ въ день моего пріѣзда къ Абу-Масуду, въ домъ собирались гости, чтобы сдѣлать мнѣ «салямъ» — привѣтствіе. Сидѣли они, обыкновенно, молчаливо. Больше всѣхъ говорилъ Абу-Масудъ, сидя на коврѣ около манкала[9] и непрестанно кипятя[10] черный кофе. Говорилъ онъ, что всѣ православные сирійцы любятъ Россію и постоянно молятъ Бога о томъ, чтобы Россія защищала сирійскихъ православныхъ отъ притѣсненій мусульманъ и дала имъ свободу жить на своей милой родинѣ… Онъ разсматривалъ при этомъ[3] рисунки журналовъ и газетъ, которые я возилъ всегда съ собою, и съ самой благодушной улыбкой, держа книгу вверхъ ногами, передавалъ сидящему рядомъ съ нимъ Абу-Абдаллѣ, говоря:
— Возьми, почитай намъ.
Абу-Абдалла бралъ журналъ, конфузливо усмѣхался, но, чтобы поддержать шутку, передавалъ дальше со словами:
— Развѣ, вотъ, Абу-Насыфъ прочитаетъ.
Такъ, попивая черный кофе, проводили мы время до ужина, за которымъ хлопотала женская половина дома. Если я пріѣзжалъ вечеромъ, Абу-Масудъ предупреждалъ меня арабской пословицей: «Кто пріѣхалъ вечеромъ, тому нѣтъ ужина». Но ужинъ, конечно, всегда являлся… Приглашались и гости. Нѣкоторые ужинали съ нами, а нѣкоторые послѣ. Самъ Абу-Масудъ уже не слѣдовалъ арабскому обычаю, чтобы хозяинъ служилъ гостю за столомъ[11], и[12] ѣлъ всегда вмѣстѣ со мною, усердно потчуя[13]. На широкій, мѣдный, круглый подносъ ставились, обыкновенно, всѣ кушанья сразу. Мы всѣ, сидя на подушкахъ, ѣли по выбору, кто чего хотѣлъ. Хозяйка, стоя около стола,[14] всегда извинялась за недостойный такого высокаго гостя ужинъ.
— Какъ хочешь, мой господинъ! Мы мужики. Хочешь — осудишь, хочешь — нѣтъ, — добавлялъ Абу-Масудъ.
Послѣ ужина, передъ сномъ, мы любили съ Абу-Масудомъ помечтать, сидя на площадкѣ передъ домомъ. Площадка падала обрывистой стѣной на нижнюю террасу въ садъ Абу-Масуда. Весною оттуда поднимались ароматы цвѣтущихъ абрикосовъ, миндаля, грушъ и яблокъ. Едва-слышно прокрадывалась тамъ по оросительнымъ каналамъ вода. Ниже, въ темнотѣ, въ перемѣшку съ кудрявою зеленью тутовыхъ деревьевъ и тополей, виднѣлись плоскія крыши домовъ, скатывающихся по обрыву внизъ къ шумящей по камнямъ рѣчкѣ.
Надъ нами поднималось высокое южное небо съ сіяющими звѣздами. Позади, почти надъ самыми нашими головами, висѣли сѣрыя вѣчныя скалы Ливанскаго хребта.
Шумъ горныхъ водъ, говоръ тополей, чуткое эхо горъ, — все сливалось въ одинъ непрерывный таинственный гулъ… Казалось иногда, что всѣ эти горы, всѣ эти звѣзды только на мгновеніе застыли на мѣстѣ, что гигантскій размахъ природы остановился не надолго. Минута — и все начнетъ двигаться, разрушаться: задрожитъ богатырь-Ливанъ и стряхнетъ съ себя на насъ сѣрыя глыбы; заволнуется небо, и попадаютъ на горы трепещущія въ своихъ свѣтлыхъ одеждахъ южныя[3] звѣзды…
Но нѣтъ, все оставалось неподвижно и величаво по-прежнему…
Абу-Масудъ разговаривать въ это время много не любилъ и сидѣлъ молча, съ нахмуренными сѣдыми бровями. Но я чувствовалъ, что его старческое сердце, какъ и мое молодое, сжимается и трепещетъ одинаковымъ томленіемъ чего-то недосказаннаго, неразгаданнаго. Время-отъ-времени онъ все же бросалъ мнѣ обрывки своихъ думъ, большею частью невеселыхъ.
— Вотъ смотрю я такъ на небо, на звѣзды и часто думаю, — сказалъ онъ однажды, — какъ это все тамъ на верху одинаково: маленькимъ я былъ, смотрѣлъ на небо, — тамъ было весело и хорошо. Теперь старикомъ сталъ, смотрю, — все такъ же весело и хорошо. А у насъ здѣсь какъ все быстро перемѣняется! О, великій Боже!
— Все въ жизни измѣняется, но не всегда же къ худшему, — сказалъ я осторожно…
— Можетъ быть! — быстро согласился Абу-Масудъ. — Но, мой господинъ! Только расточительный хозяинъ строитъ новый домъ, а старый бросаетъ совершенно во власть змѣй, волковъ и лисицъ. Хозяинъ добрый всегда возьметъ изъ стараго дома всѣ лучшіе камни, обдѣлаетъ ихъ и поставитъ въ новый домъ, даже на видное мѣсто. И всегда будетъ онъ гордиться ими и говорить: «Вотъ этотъ камень обтесалъ мой дѣдъ, а этотъ мой отецъ». О, мой господинъ! Кто любитъ дѣдовъ, тотъ любитъ и дѣдовскіе камни…
Въ это время въ комнатѣ готовилась постель. Невѣстка приносила тазъ съ водой и, несмотря на всѣ мои отказы, принималась по-восточному обычаю мыть мнѣ ноги. «Это твоя служанка», — говорилъ мнѣ Абу-Масудъ, показывая на невѣстку.
И спокойно засыпалъ я подъ тотъ же горный таинственный шумъ, врывавшійся въ плохо притворенныя окна чистой и высокой комнаты. Но Абу-Масудъ долго еще разговаривалъ съ гостями въ сосѣдней комнатѣ и отдавалъ женѣ приказанія на завтра.
Такъ, съ виду тихо и спокойно, проходила жизнь Абу-Масуда. Весною онъ занимался выкармливаніемъ личинокъ шелкопряда, при чемъ двѣ большія комнаты отдавались подъ глиняные и деревянные круги, наполненные прожорливыми червячками. Абу-Масудъ показывалъ мнѣ различныя породы личинокъ, разсказывалъ объ ихъ привычкахъ, о выгодахъ занятій шелководствомъ… Во все же остальное время года Абу-Масудъ сидѣлъ дома, курилъ собственнаго производства табакъ, неистово коптилъ свои роскошные бѣлые усы. Иногда вмѣшивался въ политическую жизнь Машгары, въ отношенія разныхъ вѣроисповѣданій другъ къ другу. То православные изъ-за пустяковъ поссорятся другъ съ другомъ, — нужно ихъ помирить, иначе обиженный перейдетъ въ католичество. То протестантскій проповѣдникъ придетъ проповѣдывать свободное пониманіе Библіи… Хотя врядъ-ли кто-либо изъ православныхъ понималъ священное писаніе и по православному толкованію, однако, нужно было проповѣднику помѣшать, чтобы онъ тѣмъ или инымъ путемъ не совратилъ съ истиннаго пути немногихъ членовъ машгарской православной общины.
А то случится въ Машгарѣ какое-либо преступленіе. Правительство пришлетъ солдатъ и размѣститъ ихъ по домамъ. Тѣ пьютъ, ѣдятъ и безчинствуютъ по цѣлымъ мѣсяцамъ. Нужно постараться освободить православную общину отъ такой тяготы.[3]
Но на душѣ у Абу-Масуда было неспокойно. Дѣти смущали его. Абу-Масудъ все чаще и чаще съ грустью посматривалъ украдкой на невѣстку и нѣжнѣе прежняго начиналъ ласкать маленькихъ внучекъ — двухъ дѣвочекъ. Его второй сынъ, красавецъ Ибрагимъ, уѣхалъ въ сосѣдній городъ на службу, но и о немъ мало слышалъ Абу-Масудъ хорошаго. Ибрагимъ пьянствовалъ и развратничалъ[3]. Разговаривая о дѣтяхъ, Абу-Масудъ глубоко вздыхалъ, а жена его начинала тотчасъ же[3] тихонько плакать и ласкать маленькаго, теперь единственнаго, сына!
Болѣе полугода не былъ я въ Машгарѣ и не видѣлъ Абу-Масуда. Слышалъ только, что умеръ его сынъ, красавецъ Ибрагимъ, сгубившій свое здоровье развратнымъ поведеніемъ[3]…
Когда я пріѣхалъ, наконецъ,[3] въ Машгару, то, по обстоятельствамъ, долженъ былъ, противъ обыкновенія,[3] остановиться не у своего пріятеля.
Однако, не успѣлъ я слѣзть съ лошади, какъ внизу между плоскими крышами уже завидѣлъ его крупную фигуру. Онъ шелъ, опираясь, по обыкновенію, на большую палку, переступая медленными, но широкими шагами по камнямъ, казалось, по-прежнему могучій и крѣпкій. Но когда Абу-Масудъ подошелъ ближе, я чуть не ахнулъ. Бѣдный старикъ, какъ онъ измѣнился! Глаза, хорошіе, добрые глаза его смотрѣли ужасно[3] грустно; лицо потемнѣло; подбородокъ, давно небритый, покрылся густою щетиной; платье въ безпорядкѣ. Медленно и молча раскрылъ онъ свои объятія и мы поцѣловались. Онъ молчалъ, тяжело дыша и силясь[15] улыбнуться. Я съ состраданіемъ смотрѣлъ на него.
— Слыхалъ я, Абу-Масудъ, про твое горе. Не тоскуй, — попробовалъ я утѣшить старика.
— Надѣюсь на Бога, — сказалъ Абу-Масудъ.
Но вдругъ его небритый подбородокъ задрожалъ, и изъ-подъ нависшихъ сѣдыхъ бровей потекли крупныя слезы. Онъ весь какъ-то опустился, осѣлъ, положилъ мнѣ на плечи обѣ руки и на одну изъ нихъ склонилъ свою трясущуюся отъ тихихъ слезъ голову.
— Богъ далъ, Богъ и взялъ, — говорилъ онъ, какъ древній Іовъ. — Только больно мнѣ. Сердце болитъ… Сдѣлать съ собой ничего не могу. Да и жену жалко. Знаешь ты[16], мы — арабы — ужъ такіе люди: если ушелъ одинъ… Тоска… Приходи же[3] ко мнѣ, коли найдешь время.
Занятый дѣлами, я все время видѣлъ, какъ Абу-Масудъ сидѣлъ передъ своимъ домомъ на площадкѣ, тамъ, гдѣ мы такъ любили съ нимъ проводить вечера. Онъ, какъ будто, совсѣмъ не смотрѣлъ въ мою сторону, но видно было, ждалъ меня и боялся, что я не приду… Уже къ вечеру пошелъ я къ Абу-Масуду. Онъ сидѣлъ все тамъ же, но, увидавъ меня, отвернулся. Дескать, не жду я тебя, а придешь — милости просимъ…
Грустно смотрѣли свѣтлыя неубранныя комнаты Абу-Масуда. И на нихъ лежала печать какого-то[3] упадка и запустѣнія. Старуха не показывалась, издали только[3] слышалъ я какіе-то[3] жалобные стоны… Дрожащими руками поставилъ Абу-Масудъ свой[3] жестяной самоварчикъ и, несмотря на всѣ мои отговоры, угостилъ чаемъ.
— Вотъ одинъ у меня остается, — сказалъ онъ, показывая на десятилѣтняго сына. — Одинъ въ Америкѣ, не пишетъ и не ѣдетъ, а другой… если бы и хотѣлъ, такъ ужъ не можетъ пріѣхать…
Примѣчанія[править]
- ↑ Вошелъ въ Кондурушкинъ С. С. Звонарь. — М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1914. — С. 104.. Прим. ред.
- ↑ Въ «Звонарѣ»: которое часто свѣтилось. Прим. ред.
- ↑ а б в г д е ё ж з и й к л м н о п р с т у Выделенный текстъ присутствуетъ въ «Сирійскихъ разсказахъ», но отсутствуетъ въ «Звонарѣ». Прим. ред.
- ↑ Въ «Звонарѣ»: восточномъ склонѣ. Прим. ред.
- ↑ Выделенный текстъ присутствуетъ въ «Звонарѣ», но отсутствуетъ въ «Сирійскихъ разсказахъ». Прим. ред.
- ↑ Древній Леонтесъ.
- ↑ Въ «Звонарѣ»: Разговаривали мы съ Абу-Масудомъ о политическихъ и общественныхъ новостяхъ. Прим. ред.
- ↑ О, Господь мой!
- ↑ Жаровня съ углями.
- ↑ Въ «Звонарѣ»: сидѣлъ на коврѣ около огня и кипятилъ. Прим. ред.
- ↑ Въ «Звонарѣ»: за столомъ служилъ гостю. Прим. ред.
- ↑ Въ «Звонарѣ»: Онъ. Прим. ред.
- ↑ Въ «Звонарѣ»: и усердно потчевалъ. Прим. ред.
- ↑ Въ «Звонарѣ»: стояла около стола и. Прим. ред.
- ↑ Въ «Звонарѣ»: дышалъ и силился. Прим. ред.
- ↑ Въ «Звонарѣ»: Ты знаешь. Прим. ред.