Анна и Борька.[править]
Этой весной отчего-то такъ много мимозы желтой, — похожей на неживые, ватные цвѣты. Идешь по улицѣ, а въ ушахъ звенятъ голоса мальчишекъ: Мимоза, мимоза!.. и лѣзутъ въ глаза длинныя, гибкія вѣтки.
Этой весной Аннѣ какъ-то особенно жадно хочется уѣхать, не можетъ пройти мимо вокзала и сворачиваетъ, какъ воръ, отъ мѣста преступленья.
Этой весной какъ-то особенно по-новому красивы женщины. Въ концѣ февраля уже весна — такъ рано, такъ радостно, будто кто молодой, дерзкій, какъ эти взъерошенные воробьи, кричитъ съ вызовомъ у разлившейся лужи:
— Весна, чортъ возьми, пусть по ночамъ морозъ, пусть плачетъ на крышахъ снѣгъ, и на саняхъ ѣздятъ… а все-таки весна, — хорошо жить на этомъ свѣтѣ, господа. Хорошо быть молодымъ.
Отъ двѣнадцати до шести Анна уходить изъ дома по разнымъ дѣламъ; сначала на урокъ, потомъ надо занести рукопись въ одну редакцію, поговорить въ другой, спросить о своихъ стихахъ въ третьей…
Она ходить по улицамъ и глядитъ разсѣянно въ окна цвѣточныхъ магазиновъ, полюбуется беззавистливо похожимъ то на весеннее облачко, то на нарядъ снѣжной королевы платьемъ, посмотритъ жадно на пестрыя обложки новыхъ книгъ… ахъ, сколько хорошихъ, интересныхъ, красивыхъ мыслей пройдутъ мимо, — но успѣетъ схватить ихъ… ахъ, какъ жалостно мало живетъ человѣкъ, — не успѣетъ оглянуться, понять что-нибудь — ужъ конецъ… Анна ходить съ зачарованными глазами по скользкимъ, начинающимъ нехотя обнажаться тротуарамъ.
Ее толкаютъ, глядятъ ей въ глаза иногда любопытно, иногда нахально, а она проходитъ, ничего не замѣчая. Если въ карманѣ загостится случайный гость — лишній рубль — Анна заходитъ въ какое-нибудь плохенькое кафе, сядетъ за грязноватымъ столомъ и гадаетъ разное о разныхъ людяхъ, дверь хлопаетъ — впускаетъ и выпускаетъ — люди входятъ, сталкиваются и забываются.
Вотъ женщина съ милымъ, дѣтскимъ лицомъ я непріятными, пухлыми, красными губами, будто онѣ распухли и окровавились отъ поцѣлуевъ… Женщина неумѣло поправляетъ у зеркала похожую на корзину овощей шляпу, садится и спрашиваетъ звонко: «бутылку ситро!» — а глаза ея отыскиваютъ кого-то, можетъ бытъ Анну, студента въ углу, или человѣка съ лицомъ верблюда, уткнувшаго горбатый носъ въ газету?
Аннѣ кажется — ей хочется ѣсть, и оттого глядитъ она на всѣхъ, какъ собака: — Не накормите ли?..
Женщина медленно тянетъ воду, потомъ, вздыхая, шумно встаетъ и, шелестя юбками, безнадежно идетъ къ двери
И долго Анна думаетъ — куда она идетъ, что думаетъ, хочется представить, какая у нея жизнь, что будетъ дѣлать она сейчасъ, какая у нея комната?..
Иногда вспыхнетъ огонькомъ острая, летучая мысль, какая-нибудь гримаса, усталый жестъ, дрожащая улыбка освѣтитъ что-то въ душѣ, и захочется неудержимо писать здѣсь, на липкомъ столикѣ…
Анна любитъ слѣдить за человѣкомъ, когда человѣкъ не знаетъ, что за нимъ слѣдятъ, и распуститъ всѣ складки и морщины души… вдругъ замѣтитъ чужіе глаза, — подберется, приметъ позу, какъ манекенъ на витринѣ…
Стыдно сознаться — Анна такая жадная до чужой жизни, подсматриваетъ иногда въ незавѣшанныя окна…
Сколько любопытнаго, трогательнаго и жалкаго могла бы она разсказать… Но разсказать некому. Только на бумагѣ, — но тамъ не то.
Развѣ Борькѣ, — онъ умный мужчина. Въ семь лѣтъ онъ разсуждаетъ съ матерью, какъ охлажденный жизнью, видавшій виды, потертый человѣкъ.
— Ты, братецъ мой, совсѣмъ дура — сказалъ онъ недавно, разсердившись. — Ну, скажи, пожалуйста, на кой чортъ мнѣ няньки! Тебѣ что, деньги дѣвать некуда?
— Не оставлять же тебя одного въ пустомъ номерѣ, — нерѣшительно возразила Анна.
Борька свистнулъ сквозь выбитый спереди зубъ, какъ-то особенно лихо и презрительно искривилъ пухлыя, неровныя губы — верхняя длиннѣе нижней и какъ будто все сердится хочетъ спрятаться, наползаетъ на нижнюю.
— Скажите, пожалуйста, — не мѣшокъ съ золотомъ, не пропаду.
Въ Кіевскихъ номерахъ живутъ они третій годъ, и о каждомъ жильцѣ Борька знаетъ все, что долженъ знать человѣкъ его возраста и положенія.
Знаетъ онъ, сколько у студента въ 17-мъ номерѣ бутылокъ на окнѣ, рядомъ съ безглазымъ черепомъ и цитрой, на которой студентъ играетъ «Santa Lucia».
Знаетъ, что у старухи изъ 5-го номера околѣла трехшерстная кошка; старуха два дня плакала о своей «дочкѣ», а лотомъ утѣшилась — и завела себѣ новую: одинъ глазъ у кошки сѣрый, другой голубой.
Борькѣ извѣстно также, что когда учитель пѣнія изъ 14-го номера — старичекъ съ смѣшнымъ зобомъ и розовыми голубыми щеками — бываетъ пьянъ, то онъ обязательно зазоветъ къ себѣ Борьку и станетъ угощать его конфектами Кетти Боссъ.
Борька знаетъ, что конфекты эти ѣдятъ отъ кашля, но грызетъ ихъ съ жадностью и лѣниво слушаетъ, какъ старикъ говоритъ непонятныя и, по мнѣнію Борьки, «дурацкія» слова.
— Изъ меня бы могъ выйти Рубинштейнъ, Глинка… Дитя мое… ни во что прошла жизнь… Боже мой. Боже!.. и бьетъ нестрашно и звонко слабой рукой по столу, а Борька, когда учитель закроетъ глаза, кладетъ въ ротъ горстями конфекты и съ равнодушнымъ любопытствомъ разсматриваетъ вздрагивающій, какъ упругій розовый мячъ, зобъ учителя. «А что, если его булавкой ткнуть?» думаетъ мечтательно Борька. «Треснетъ, какъ пузырь — здорово бы»?..
Анна приходитъ домой, когда зеленоватая, жидкая мгла заливаетъ узкіе корридоры, и все кажется подслѣповатымъ, шаткимъ и скучнымъ.
Ихъ номеръ съ зловѣщей цифрой 13-ть полуоткрытъ; свѣтлая полоса ползетъ въ него изъ корридора. Борька дома. — Онъ сидитъ за столомъ, спиной къ двери, въ своемъ синемъ матросскомъ костюмѣ, съ голыми не по росту колѣнками. и рисуетъ что-то, прищелкивая языкомъ и брызгая черниломъ на зеленую номерную скатерть.
— Пришла — слава Тебѣ Господи — ворчливо говоритъ онъ, не оборачиваясь.
— Что жъ ты впотьмахъ?… Глаза испортишь… виновато говоритъ мать.
Борька не отвѣчаетъ — и качается, напѣвая сквозь зубы:
— Ахъ ты милка моя, милка-горничная, — я надѣюсь на тебя, ты прокормишь меня…
— Это ты откуда?.. изумляется Анна.
— Василиса научила; полъ приходила мыть — нехотя говоритъ Борька, внимательно разсматриваетъ рисунокъ, плюетъ на него — и, размазавъ, съ дѣловымъ видомъ разрываетъ листъ сверху до низу.
Анна переодѣвается за шатучей ширмой, а Борька лежитъ на диванѣ, болтаетъ худыми, паучьими ногами и думаетъ, — къ чему бы придраться, чего-то хочется: не то гулять, не то съѣсть чего-нибудь вкуснаго.
— Анна, — говоритъ онъ въ носъ, какъ всегда, когда начинаетъ капризничать. — Давай тридцать копѣекъ — нечего тамъ…
— Зачѣмъ тебѣ? — спрашиваетъ Анна, предчувствуя тяжелую сцену.
— Въ электричку пойду, сто лѣтъ не ходилъ — тянетъ Борька.
— Д--дай--и начинаетъ притворно плакать, растирая чернильными пальцами носъ и щеки, а самъ зорко глядитъ въ щелочки пальцевъ: — Ну, какъ мать, — клюнуло?..
— Ты подожди, Боричка, — сегодня работа у меня, завтра освобожусь, — вмѣстѣ пойдемъ. Пробуетъ смягчить его Анна.
— Держи карманъ шире, нужна ты мнѣ! — Давай тридцать копѣекъ, да еще пятачокъ на расходы. Не дашь?…
— Не дамъ, не потому, что мнѣ жалко, а гдѣ это видно, чтобъ ребенокъ безъ старшихъ ходилъ въ театръ?…
— Не дашь?… угрожающе говоритъ Борька. — Ну, тогда слушай. — И какъ-то особенно искрививъ ротъ, набравъ воздуху, какъ пловецъ передъ опаснымъ прыжкомъ, Борька начинаетъ свою дикую, стонущую, визгливую пѣсню…
Воетъ онъ долго, все повышая голосъ пока въ дверь не просунется чья-нибудь негодующая голова, пока не за стучатъ въ стѣну и не крикнутъ: — Эй вы, тише, уймитесь тамъ — кожу что ли съ ребенка дерете?
— Истязаютъ, спасите!.. — вопитъ Борька источнымъ голосомъ.
— Сударыня…. — кричитъ бѣлесый телеграфистъ изъ сосѣдняго номера. — Это возмутительно, сударыня…-- и стучитъ пальцами въ стѣну…
— Тоже мать называется — говоритъ басомъ, остановившись у двери, старуха — хозяйка разноглазой кошки.
— Ни стыда, ни совѣсти; была бы законная — небось, не убивала бы.
Борька на минуту отдыхаетъ и съ наслажденіемъ артиста наблюдаетъ, какъ тяжело дышетъ мать.
— Не дашь?.. — спрашиваетъ онъ шопотомъ, чтобъ сосѣди не слышали.
— Иди, иди…-- говоритъ беззвучно Анна и отворачивается.
— То-то, давно бы такъ…-- спокойно отвѣчаетъ Борька, подтягиваетъ штанишки и вытираетъ носъ рукавомъ.
— Прощай, мамочка — говоритъ онъ нѣжно, зорко оглядѣвъ монету — не надуваютъ ли; потомъ цѣлуетъ Анну, ткнувшись мокрыми, теплыми губами ей въ шею.
По корридору идетъ онъ скромно, какъ и слѣдуетъ благовоспитанному, невинно наказанному мальчику.
— Что, очень больно досталось, дѣточка? — спрашиваетъ жалостно старуха.
— Не твое дѣло, вѣдьма, — отвѣчаетъ на ходу Борька и какъ-то особенно больно и ловко дергаетъ разноглазую кошку за хвостъ. Анна пытается работать — кончить разсказъ необходимо, но не слушаются мысли и бьются, какъ придавленныя птицы изъ убогой, затасканной комнаты.
Анна беретъ съ полки новую книгу и читаетъ въ полголоса прелестные, пѣвучіе, солнцемъ пронизанные стихи.
Голосъ у нея нѣжный, покойный, и стихи льются, журча какъ струйка воды межъ дѣтскими пальцами…
О, какъ не любитъ Анна свою будничную сѣрую жизнь, и живетъ она, какъ во снѣ, грезитъ съ открытыми глазами, не замѣчая грубаго, тусклаго и дешеваго…
Борька приходитъ съ розовымъ, разгоряченнымъ лицомъ, шапка у него виситъ на ухѣ, ноги промокли, пахнетъ отъ него весной, сырымъ воздухомъ и вѣтромъ; онъ пробовалъ на каждой лужѣ, крѣпокъ ли ледъ, оказалось, не очень крѣпокъ.
— На тебѣ, говоритъ онъ великодушно, вытаскивая изъ кармана липкую «ириску» съ приставшими къ ней соринками и какими-то волосами. — Ѣшь, думаешь, я жадный?…
Анна морщится и осторожно очищаетъ конфекту.
— Спасибо, я послѣ съѣмъ…-- говоритъ она, чтобъ не разсердить Борьку.
— Ну, ты, братецъ мой, не очень-то ломайся — обижается Борька и проглатываетъ, не жуя, ириску.
— Ѣсть хочу — прямо, какъ собака, — говоритъ онъ, пробуя, чмокнутъ ли мокрые башмаки; башмаки пищатъ. Борькѣ нравится: — аккуратъ, какъ лягушка! — и онъ прячетъ ноги, чтобъ мать не замѣтила.
Ѣстъ онъ долго, тщательно выбирая куски повкуснѣе и получше и оставляетъ матери все, что не любитъ.
Наконецъ, онъ наѣлся и вытягиваетъ на диванѣ длинныя ноги.
— Теперь слушай — говоритъ онъ, щурясь отъ сытости: видѣлъ я «И все осмѣяно, обругано, разбито», и какъ Прэнсу подарили новые брюки — сильно комическая… Вотъ одинъ дядька пришелъ къ дамѣ. — Давай мнѣ, говоритъ, деньги. Она заплакала. — Я, говоритъ, лучше на васъ женюсь. Потомъ какъ бацнетъ изъ ливольвера! Она отъ него, онъ за ней. Антересно?..
— Очень интересно…-- говоритъ Анна и слушаетъ, вытаращивъ на Борьку глаза — потому что Борька обрываетъ грозно:
— Куда глядишь? Ты на меня гляди!
Наконецъ, разсказавъ захлебываясь, какъ собака стащила брюки Прэнса и побѣжала по улицѣ — она отъ него, онъ за ней…-- Борька зѣваетъ, говоритъ что-то вяло, не поймешь — не то онъ далъ кому-то нынче по шеѣ, не то ему одинъ «оголецъ» далъ въ ухо, и, откинувъ голову, засыпаетъ на полсловѣ.
Анна пробуетъ снести Борьку за ширмы, на постель, но онъ брыкается, скрипитъ зубами и пугаетъ: — Чего лѣзешь, вотъ дамъ тебѣ въ рожу, дуракъ…-- и тяжело валится всѣмъ тѣломъ.
Она оставляетъ его на диванѣ и осторожно присаживается у стола, низко спустивъ зеленый кругъ лампы.
Борька спитъ, и снится ему, что онъ одинъ «беретъ на лѣвую» всѣхъ «огольцевъ» съ Титовскаго двора, — никто не заставляетъ его читать: — Не кушай. Маша, кашу — каша не наша…-- всѣ лавки открыты, все задаромъ, — ѣшь — не хочу.
А Анна глядитъ и, улыбаясь, думаетъ съ гордостью, какой большой, прекрасный у нея сынъ…
Пройдутъ года — еще нѣсколько весенъ и зимъ — онъ станемъ мужчиной, и рука объ руку пойдутъ они въ жизнь…
Она будетъ писать свои разсказы не для чужихъ неизвѣстныхъ людей — а первому будетъ читать ихъ своему сыну. Она разскажетъ ему обо всемъ, что видѣла, что знаетъ, о чемъ думала, когда онъ родился и когда спалъ, какъ сейчасъ…