Аверченко А. Т. Собрание сочинений: В 13 т. Т. 13. Рассказы циника
М.: Изд-во «Дмитрий Сечин», 2015.
Аркадий Аверченко в «Прагер Прессе»
Еще один проект
Мой визит в Берлин
АРКАДИЙ АВЕРЧЕНКО В «ПРАГЕР ПРЕССЕ»[править]
Нам удалось привлечь известного русского писателя Аркадия Аверченко, постоянно проживающего в Праге, к постоянному сотрудничеству с нашим изданием.
С этого воскресенья в постоянной рубрике «Аверченко и мир» мы будем представлять читателям ранее нигде не опубликованные произведения Аверченко. Кроме того, на наших страницах будут публиковаться фельетоны этого автора.
Поскольку сейчас нашим читателям приходится сталкиваться с этим именем почти каждое утро, мы решили напечатать это интервью, чтобы ближе представить Аверченко.
Писатель, среднего возраста, еще недавно брюнет, мужчина с ярким, открытым лицом, охотно ответил на все наши вопросы:
— Ваша национальность?
— До революции одесские евреи говорили обо мне: «Аверченко так хорошо пишет, потому что он еврей», а черносотенцы писали: «Аверченко пишет хорошо, хотя он еврей». Я должен сознаться в том, что я ввел в заблуждение и тех, и других: я русский.
— Давно ли вы пишете?
— С тех пор, как меня печатают.
— Вы женаты?
— Я холост. Да, и настолько одинок, что у меня даже нет детей. Довольно редкое явление для человека, который их так любит.
— Чем вам больше всего нравится заниматься?
— Курить.
— Но ведь курение сокращает жизнь…
— Вы совершенно правы. Вы видите, я курю и мне 38 лет. Если бы не курил, мне было бы 50.
— Где вы учились?
— В прямом смысле этого слова — нигде. Мальчишкой я видел слишком много плачущих школьников, и это произвело на меня такое сильное впечатление, что я заявил родителям: «У меня слабое зрение. Если вы отправите меня учиться — я ослепну». Опасаясь за мое здоровье, родители после этого разговора оставили меня под севастопольским солнцем, и я впитал столько его лучей, что их хватит и для уважаемых читателей «Prager Presse». Если угодно, их достаточно даже для вечернего выпуска…
— Как вы относитесь к большевикам?
— С восхищением. Если бы не они, я никогда бы не смог работать в такой симпатичной газете, как ваша.
— Вы очень добры. А как большевики относятся к вам?
— Они тоже очень любят меня. Как гурман устрицы. Увидев перед собой устрицы, он их глотает. Но, как и все устрицы, я скользкий. И вот — я здесь. Я вам более того скажу: большевики девять раз приговорили меня к смерти. Был бы и десятый раз, но я терпеть не могу юбилеев.
— Последний вопрос: Какой режим вы бы желали в будущем России?
— Такой, при котором мне можно было бы больше не писать.
Вот, в основном, идеи, привычки и вкусы человека, с которым читатель «Prager Presse» теперь будет часто встречаться на страницах этой газеты.
Еще один проект[править]
Я сидел в ресторане и задумчиво пил пиво. Ко мне подсели два чеха и спросили: «Вы, вероятно, русский?»
«Как вы угадали?»
«Вы совершенно не умеете пить пиво. Если вам приносят свежую кружку пива, вы должны сразу отпить столько, чтобы с одной стороны пиво доходило до края кружки, а с другой — до верхнего ребра донышка. И только потом вы можете пить его так, как вам нравится».
«Благодарю вас. Такой способ мне очень подходит».
«Ну а как дела у вас в России?»
«Спасибо, отвратительно».
«Но ведь много русских было репатриировано?»
«Я знаю. А с другой стороны, советское правительство выслало много русских за границу».
«Это невозможно».
«Вполне возможно. Месяц назад за границу были высланы профессора и ученые, и совсем недавно последовала вторая группа, численностью в полроты».
Первый чех скептически махнул рукой.
«Почему же из России высылают ученых и профессоров и приглашают туда казаков?»
«Этого я не могу знать».
«Эти перевозки, должно быть, стоят очень дорого. Какой же тогда в них смысл?»
Второй чех хлопнул меня по плечу и заговорил, озаренный идеей.
«Послушайте! Чем, с точки зрения советского правительства, профессор отличается от казака?»
«Для советского правительства разница только в том, что профессора носят черные костюмы, а казаки одеты в мундиры и голубые брюки с зелеными лампасами. Во всем остальном перед советским правительством они равны».
«Замечательно! Это очень сильно упрощает все дело. И для чего тогда нужно терять время с пересылкой туда-сюда и тратить на нее столько усилий? Достаточно бы было, если бы с профессоров сняли их костюмы и послали их за границу. Казакам за границей нужно только снять мундиры и голубые брюки с лампасами и репатриировать их в Россию. В России профессора только наденут голубые брюки, а заграничные казаки наденут черные костюмы… Это же так просто!»
Первый чех поджал губы, подумал и энергично покачал головой.
«Твой проект невыполним».
«Почему?»
«С одних снимут голубые брюки, с других черные и отошлют их… А что будут делать казаки и профессора все это время!? Ведь и у одних, и у других только по одной паре».
Вот так в ночь с 24 на 25 ноября развалился замечательный проект, который был бы в состоянии упорядочить коммунистический хаос.
Мой визит в Берлин[править]
Один коллега из газеты мне советовал: «Поезжайте в Берлин, вам нужно развлечься».
Сейчас, когда я побывал в Берлине, мне этот коллега напоминает кладбищенского сторожа, который в повести Джерома К. Джерома советует одному господину: «Молодой человек, вам необходимо развлечься: сходите на наше кладбище и полюбуйтесь моей великолепной коллекцией черепов…»
В Берлине скучно.
«Неладно что-то в Датском королевстве», говаривал покойный Шекспир.
Все кругом унылые, все чего-то ждут… Чего?
Сначала я решил, что все ждали моего приезда, но потом понял, что, наоборот, все с нетерпением ожидают, когда я уеду, потому что, в самом деле, своим прекрасным настроением я выделялся на общем фоне, как распущенный павлиний хвост среди хмурых сов и сычей.
Я сидел в цирке Буша. Цирк как-то побледнел, облез. На арене — клоун. Шутит. А шутки такие угрюмые, будто у него за полгода квартира не оплачена. И общество похихикивает так скучно, так уныло, что сразу видно: сегодня хлеб подорожал еще на десять марок.
Сравниваю Прагу с Берлином: в Праге все стремится снизу вверх, от грусти и тоски к бодрости, к расцвету, к красоте живой жизни; в Берлине все ползет вниз, все рушится: валюта, настроение, надежды.
Впервые за два года я увидел в Берлине живого русского коммуниста…
«Смотри-ка, — схватил я за руку приятеля, — настоящий коммунист из Чека. Я знал его еще в России».
«Ну и что же? Что ты так разволновался?»
«Прости, но он ведь свободно ходит по улице! Как это возможно? У нас в Праге бы этого не позволили!..»
«Ага! Зато здесь их больше, чем блох на собаке. И вот перед нами коммунист, и вон тот, и тот, что идет с нами рядом…»
«Но как на это смотрят немцы? Ведь эти красные парни все в крови…»
«Знаешь… Немцы стали дальтониками!»
Впервые, выехав из Чехии, я оценил прелести чешской валюты.
Чешская крона… Все кругом называли меня кронпринцем, а себя скромно маркграфами.
Я действительно жил, как принц: на автомобиле на другой конец города за две кроны? Пожалуйста! Сто сигарет за три кроны? Будьте добры! Однажды я по неопытности попросил в ларьке спичек на крону… (ну много ли их будет? три или четыре коробка?) Мне вручили сто пятьдесят коробков, так что я ушел, прогибаясь под тяжестью приобретенного и три дня потом освещал и топил весь Шарлоттенбург своими спичками. Своей квартирной хозяйке я платил в марках… Но однажды в приступе вполне объяснимой гордости я издалека помахал перед ней стокроновой банкнотой.
Он побледнела, покачнулась, как громом ударенная, издала невразумительный стон и бросилась прочь из комнаты, схватившись за голову руками…
Потом она вернулась. На лице ее еще были следы пережитого потрясения; в руках она держала бумажку.
«Что это?»
«Простите, господин, я совсем забыла: с вас причитается еще 260 марок за свет».
Я сдержанно улыбнулся (что значат для меня, чехословака, две кроны).
«Пожалуйста, возьмите».
Она снова покачнулась, застенала, снова выбежала из комнаты, снова вернулась… На лице у нее отражалась робкая боязнь — не огрею ли я по нему стулом, — в руках она держала бумажку…
«Что еще?»
«Простите, я забыла, за смену перины на обычное одеяло — 130 марок».
Я улыбнулся еще сдержаннее.
«Не бегайте так часто туда-сюда, это дурно скажется на вашем здоровье и подсадит сердце. Давайте я лучше помогу вам и заплачу за все сразу. Пишите: за пропитывание потолка табачным дымом — 150; за хождение по ковру — 100; за пение вальса из „Баядеры“ по утрам — 200; за 15 нажатий электрического звонка по пять марок — 75; за два подмигивания служанке — 50, всего 575 марок… Вот вам 1000 марок — и исчезните».
Огромными скачками вылетела радостная квартирная хозяйка из комнаты… Судя по всему, побежала купить дом на Курфюрстенштрассе.
Так живут в Берлине кронпринцы.
Я уезжал — и те же серые осунувшиеся лица бурлили и бессильно оседали вокруг меня.
А вот и пограничная станция Подмокли — родная сторона! Смех, шутки. Таможенный чиновник останавливает меня у выхода…
«Vezete nĕco zakázaného? Cigarety, tabák?!» {* «Везете что-нибудь запрещенное? Сигареты, табак?!» (чешск.).}
«Извините, я русский».
«Русский?! Боже мой! Я сам говорю по-русски, я был легионером. Русские — прекрасные люди, идите! Счастливого пути!»
Да будет благословенна страна, где настоящую здоровую политику делают не только дипломаты, но и простые люди.
КОММЕНТАРИИ[править]
Arkadij Awertschenko in der «Prager Presse» // Prager Presse, 16.9.1922, перевод с немецкого языка Анны Хлебиной.
С. 390. Вы видите, я курю и мне 38 лет. — В 1922 году писателю, родившемуся в 1880-м, было 42 года. По неизвестной причине с момента прибытия в Чехословакию он намеренно занижал свой возраст на четыре года — как в многочисленных заявлениях для прессы, так и в официальных документах.
— Где вы учились?
— В прямом смысле этого слова — нигде. — Еще один из мифов, распространявшихся Аверченко вокруг своей биографии. В действительности, он учился в реальном училище, но вынужден был его оставить по семейным обстоятельствам.
… большевики девять раз приговорили меня к смерти. — Еще один миф, видимо, специально для европейских читателей.
Ark. Awertschenko. Noch ein Projekt // Prager Presse, 12.1922, перевод с немецкого языка Софии Осиповой.
С. 391. Почему же из России высылают ученых и профессоров и приглашают туда казаков? — Репатриация в Россию казаков из частей Русской армии при ликвидации лагерей на территории Турции и на острове Лемнос состоялась в 1921 году. Высылка интеллигенции, получившая название «Философский пароход», началась в июне 1922 г., в сентябре и ноябре того же года из Петрограда в Штетин были отправлены специальными рейсами два парохода, часть пассажиров которых вместе с семьями обосновалась в Праге.
Arkadij Awertschenko. Mein Besuch in Berlin // Prager Presse, 11.1922, перевод с чешского языка Анны Хлебиной по: Praha a Berlin / Arkadij Avercenko. Praha a Cechové, Praha, Stanislav Minarik. 1923, S. 42-45.
С 392. …в повести Джерома К. Джерома — юмористическая повесть Джерома Клапка Джерома «Трое в лодке, не считая собаки», далее цитируется по переводу с английского М. Салье.
Я сидел в цирке Буша. — Пауль Буш (1850—1927) — знаменитый немецкий артист цирка, дрессировщик и успешный предприниматель. Ему принадлежали четыре цирка, в том числе в Берлине и Вене.
С. 393. Прости, но он ведь свободно ходит по улице! Как это возможно? У нас в Праге бы этого не позволили!.. — В Праге в начале и середине 1920-х годов коммунистическое движение не поощрялось, были скандалы с поимкой советских шпионов и провокаторов.
…Все… называли меня кронпринцем, а себя скромно маркграфами. — Кронпринц — титул пристолонасдия в Германии и Австро-Венгрии. Маркграф — граф марки пограничного округа — марки в Франкском государстве VIII—IX вв., занимавшем в раннем Средневековье почти всю западную часть Центральной Европы. Разумеется Аверченко просто иронизирует, используя названия валют Чехии и Германии.
С. 394. …пограничная станция Подмокли. — Чешек. Podmokly, нем. Bodenbach — когда-то городок, с 1942 года один из районов приграничного чешского города Дечин, первая станция при въезде в Чехию со стороны Дрездена.