Л. М. ЛОПАТИН[править]
Больная искренность
(Заметка по поводу статьи В. Преображенского «Фридрих Ницше. Критика морали альтруизма»)[править]
Серия «Русский путь»
Ницше: pro et contra. Антология
Издательство Русского Христианского гуманитарного института, Санкт-Петербург 2001
Статья В. П. Преображенского «Фридрих Ницше. Критика морали альтруизма», помещенная в предыдущем номере «Вопросов филологии и психологии»1, обратила на себя особое внимание читателей и произвела довольно сильное впечатление; думаю, что она этого вполне заслуживала не только в виду талантливого и блестящего изложения ее автора, но и вследствие глубокой оригинальности и смелости идей того мыслителя, которого он излагает. При первом знакомстве с воззрениями Фридриха Ницше, они сразу поражают своею законченностью, цельностью, как бы железною последовательностью. И тогда тем более странными и безотрадными представляются его выводы, — мрачные, беспощадные ко всему, что до сих пор было самым святым для людей, — человеконенавистнические до цинизма.
Верно ли это первоначальное впечатление? Теории Ницше так ли последовательны и связаны между собою, как это кажется с первого взгляда? При более внимательном размышлении приходится оценить его идеи несколько иначе. Автор статьи справедливо замечает: «…у редкого мыслителя можно найти так много противоречий, как у Ницше»[1]2. Действительно, логические противоречия между отдельными положениями Ницше иногда бросаются в глаза даже в стройном изложении г. Преображенского, — их оказывается еще гораздо больше в собственных произведениях Ницше при свободной форме, в какой они написаны. Что сказать о мыслителе, который, с одной стороны, утверждает, что общепризнанной цели у человечества нет, что нет единственной нравственно-спасительной морали, что свободный человек прав, даже когда он совершает зло, а несвободный человек, слепо повинующийся предписаниям, которые он не сам составил, есть позор природы, — и который, с другой стороны, видит в возможно высоком могуществе и великолепии человеческого типа и человеческой природы высшую и всеобщую цель человеческих действий, — который, ради этой цели, огромное большинство людей осуждает на постоянное рабство, — который, наконец, предписывает воспитывать это большинство в таком настроении, чтобы оно покорно приносило в жертву свою свободу и свою личность на служение изящной, но в то же время жестокой и эгоистичной аристократии человечества? Как помирить многократно выраженный у Ницше взгляд на человека, как на автоматическую игрушку стихийных влечений, обыкновенно даже и не подозреваемых им в себе, с признанием того же человека за свободного творца, который один способен и поэтому должен дать смысл мировой жизни? Философа, высказывающего подобные утверждения зараз и с одинаковым одушевлением, очевидно, нельзя назвать ни строгим, ни логичным. Сходное замечание придется сделать и тогда, когда всмотримся в аргументацию Ницше: в большей части случаев она очень слаба, — лучше сказать, ее совсем нет, чему немало помогает афористическая форма рассуждений Ницше. Обыкновенно все вопросы у него решаются или каким-нибудь остроумным сближением, или ссылкою на возможные частные факты, хотя и входящие в сферу данного понятия, но явно его не исчерпывающие[2]. В последнем результате, в сочинениях Ницше мы имеем какую-то субъективную лирику мысли, почти всегда блестящую, нередко фантастическую, но в которой очень трудно разыскать концы и начала.
Однако, если мы и поймем это, проповедь Ницше не потеряет для нас своего обаяния. Значение Ницше не в какой-нибудь строгой и определенной системе понятий. Едва ли кто станет читать книги Ницше с целью найти у него прочное решение каких бы то ни было философских проблем; чтобы искать у Ницше положительных идеалов жизни, нужно быть таким же больным человеком, как он сам. И все же, никак нельзя отвергнуть чарующего впечатления на ум, производимого очень многими его размышлениями. В чем же сила Ницше?
Мне кажется, она коренится в том, что можно назвать больною искренностью его отрицания. Этика теперь занимает совсем особое место среди других философских дисциплин. В истории мысли за последние три века наблюдается один очень знаменательный факт. Отважный, ни пред чем не отступающий скептицизм составляет наиболее характерную тенденцию новой философии. И эта тенденция не только не ослабела, и она не только не привела еще (как бы следовало надеяться) к каким-нибудь новым положительным решениям высочайших проблем мысли, — напротив, в переживаемое нами время философский скептицизм и отрицание захватили так много и приняли такие формы, которые не так давно еще могли бы показаться совершенно невероятными. Мы не только сомневаемся, но и прямо, не задумываясь, отвергаем существование пространства и времени; всякую зависимость между вещами и между их явлениями мы охотно превращаем в пустой обман нашего мозгового аппарата; и самый этот аппарат, и наше собственное я, и все, что в нем происходит, да и весь мир в придачу — мы иногда без всякого спора готовы объявить субъективным беспочвенным сновидением, которое грезится неизвестно кому; мы считаем за величайшую метафизическую наивность предполагать, что наша мысль и наша воля оказывают хотя бы малейшее влияние на наши действия, — и последовательно проводя такое мнение, бываем готовы существование воли и разума у наших ближних признать за не менее наивную метафизическую гипотезу. И всю эту пеструю совокупность удивительных и фантастичных отрицаний мы провозглашаем высшею человеческою мудростью и называем ее внушительным именем научной, критической философии. Но мы быстро меняем свой тон, когда дело коснется вопросов нравственности. Этику щадят все школы. Правда, и в ней многое подвергнуто сомнению. Основание морали, ее верховная цель, мотивы нравственных требований, толкуются в разных партиях очень различно; но при этом не решаются затрагивать содержания общепринятых нравственных предписаний. В этом случае моралисты как бы сговорились охранять сущность этически обязательного от всяких разрушительных покушений: гуманный христианский идеал стоит теперь, пожалуй, выше, чем когда-нибудь.
Этот факт едва ли нуждается в практическом оправдании. Но какова его логическая цена? Допускает ли он теоретическое оправдание с точки зрения господствующих идей о существующем? Вот в этом пункте, кажется, нужно признать правым Ф. Ницше, хотя, конечно, не в том, что он утверждает, а лишь в его сомнениях. Столь распространенная среди нас двойная бухгалтерия в вопросах морали есть великая непоследовательность. Как мы думаем о действительности, так, неизбежно, и относимся к ней: теоретическое отрицание не может не отражаться на целях нашей деятельности. Неограниченный скептицизм в знании, — если он усвоен серьезно и от всей пуши, — неудержимо ведет за собою неограниченный скептицизм в нравственных понятиях. Какой может быть безусловный нравственный долг, когда нет ничего безусловного на свете? О каких толковать предписаниях и требованиях, обращенных к нашему я, когда само это я есть чистый призрак[3] и когда в человеке не только нет реальной свободы, но нет и признаваемой детерминистами способности между борющимися мотивами избирать сильнейший?[4] Что добро и что зло, — зачем различать между позорным и высоким, когда всякие подобные различия лишь человеческая выдумка, притом, — если всмотреться в исторический процесс, — выдумка, возникшая из самых низменных, животных побуждений?[5] Почему люди должны любить своих ближних, и какие могут у них существовать обязанности к этим ближним, когда всякие нравственные обязанности изобретены человеческим обществом с своекорыстною целью, чтобы превратить отдельную личность в свое слепое, бессмысленное орудие? Заглушим свою совесть и будем свободны. Вот что проповедует Ницше в своих искренних афоризмах. В этом его значение: он сказал почти последнее слово в морали для того философского направления, к которому он принадлежал. Говорю почти, — потому что он все-таки пытается построить некоторый положительный идеал деятельности, который, по его мнению, должен всецело пересоздать историческую жизнь и само человечество. Однако и в решении этой положительной задачи Ницше весьма поучителен: его противоречия — необузданный, несерьезный, можно сказать, истеричный характер его окончательных заключений — лучше всего доказывают, что на той почве, на которой стоит Ницше, никакая мораль не мыслима.
Если мир таков, как его представляет огромное множество современных людей, тогда никакой общечеловеческой нравственности нет, и наши идеалы свободны, — единственно, впрочем, только в том смысле свободны, что их диктует и должна диктовать наша личная прихоть. Прежде это решались высказывать лишь немногие разрозненные голоса, теперь они становятся все многочисленнее. Между ними голос Ницше — один из самых громких. Не обинуясь, следует сказать, — что в этом немалая его заслуга: последовательность есть главная добродетель философа. Философская мысль в наши дни стоит на распутье. Миросозерцание механического натурализма договорилось до конца во всей своей резкости и в своем беспощадном отрицании наиболее первоначальных убеждений человеческого разума. Приходится или признать его таким, каково оно есть, безо всяких чуждых цветов и украшений, или искать новых горизонтов для философского мышления. Пред современными философами лежит огромная и действительно критическая задача. Но замечательно: она очень редко сознается в своей глубокой важности и неотложности. Мне кажется, что двойная бухгалтерия в нашем отношении к вопросам нравственной и теоретической философии является тому главною причиной. Я не хочу этим сказать, что содержание наших философских выводов должно с первых шагов определяться нашими нравственными идеалами и влечениями, и что вся задача метафизики сводится к построению возвышенных фантазий, удовлетворяющих наше нравственное чувство; трудно придумать более уродливую цель для философских изысканий. Но я думаю, что если бы мы больше чувствовали нравственный смысл наших теоретических взглядов и их глубокую нерасторжимую связь с нашими нравственными воззрениями, — мы относились бы к коренным вопросам теоретического знания живее и серьезнее. Нам все представляется, что каким бы мир ни был и из чего бы ни слагалось наше собственное существо, законы правды и добра, непосредственно очевидные в своей обязательности, навсегда останутся при нас, как наша вечная, неотъемлемая собственность. Такие писатели, как Ницше, разрушают эту иллюзию, — этим они несомненно содействуют жизненной и твердой постановке основных проблем философии.
ПРИМЕЧАНИЯ[править]
Публикуется по первому изданию: Вопросы философии и психологии. 1893. № 16. С. 109—114.
Лев Михайлович Лопатин (1855—1926) — выдающийся отечественный философ, психолог, профессор Московского университета, соредактор журнала «Вопросы философии и психологии», с 1899 г. — глава Московского Психологического общества (вплоть до прекращения его деятельности после революции 1917 г.).
Статья Лопатина, наряду с работами Грота и Астафьева (также помещенными в 16 номере журнала «Вопросы философии и психологии» за 1893 г.), формально заявлена как рецензия на работу Преображенского (ВФиП. 1892. № 15). Фактически же она открыла кампанию против Ницше авторитетных русских ученых, объединившихся на страницах главного философского журнала. Суть и задачи антиницшеанской полемики были сформулированы в кратком редакционном примечании, предварившем очерк Преображенского. (См. текст редакционного примечания в комментарии к ст. В. Преображенского «Фридрих Ницше: критика морали альтруизма».) Главной мыслью, пронизывающей подборку статей маститых писателей, стало утверждение, что Ницше выступил не творцом новых, позитивных идей, а явил миру яркий отрицательный пример, указывающий, в какую сторону не нужно идти, и этим ориентирующий на поиск правильного направления.
Лопатин дал в целом неприязненную оценку творчества Ницше, классифицировав его учение как «человеконенавистническое», «беспощадное
ко всему, что до сих пор было самым святым для людей». Упрекая немецкого философа в логической путанице, присущей его работам, в которых аргументация зачастую заменялась афористичностью, Лопатин видел в Ницше воплощение безответственного отношения писателя к высказываемым им идеям.
Антиномии ницшевской концепции, на которых Лопатин сконцентрировал внимание в данной работе, легли в основу традиционного набора упреков в адрес Ницше, повторявшихся от одной критической статьи к другой. Среди них наиболее часто назывались два. Во-первых, противоречие между пониманием личности как «автоматической игрушки стихийных влечений» и отношением к человеку как свободному творцу, призвание которого — придать смысл мировой жизни. А во-вторых, противоположность между тезисом о принципиальном отсутствии у человека общепринятой цели и одновременным признанием высшего смысла человеческих действий в возвышении человеческого типа, ради которого допустимо осуждение громадной части людей на рабство.
Наряду с суровой критикой Лопатин отметил и позитивные моменты в философии Ницше: актуальность его критики современных этических норм и отважный скептицизм, содействующий жизненной и твердой постановке основных проблем философии.
1 Вопросы философии и психологии. 1892. № 15. С. 115—160.
2 Настоящее издание, с. 38.
- ↑ Вопр<осы> фил<ософии> и псих<ологии>. Кн. 15. С. 115.
- ↑ Типические тому примеры представляют выведение сострадания из чувства силы, нежности из чувства жести (MorgenrЖte, 135), чувства красоты в природе из человеческой боязливости (ibid., 139) и т. п.
- ↑ Morgenr., 108.
- ↑ Ibid., 120.
- ↑ Ibid., 5, 25, 41, 82.