Борьба за догмат[править]
В недавней статье своей «Народное хозяйство и интеллигенция» Струве утверждает, что Россию может спасти только новое религиозное отношение к экономическому, производительному процессу, который составляет, конечно, часть общего культурного творчества, и что Россия гибнет от недостатка этого религиозного отношения, который выразился в религии Толстовского опрощения, в религии «Иванушки-дурачка», вечно баюкающей нас надежде спасти Россию «по-мужицки, по-дурацки».
Не отвлеченно-умственное, а сердечно-жизненное благочестие, благоговение к непреходящим ценностям культуры, т.-е. некоторое начало религиозное, объединяет меня со Струве. Разъединяет же нас вопрос о положительном содержании этого начала — вопрос о догмате.
Что такое догмат?
Догмат есть такое религиозное учение, которое синтезирует все частные нравственные, социальные, философские системы, не в моменте теоретического мышления, а в моменте творческой воли, религиозного действия, опыта. Догмат есть точка совпадения личного и соборного религиозного опыта.
Для того, чтобы понять нас, нужно помнить эту оговорку, а именно то, что для нас положительное мистическое содержание догмата не мысленное, не мыслимое, а опытное истина догмата недоказуема, и потому не принудительна для разума; путем отвлеченной диалектики нельзя доказать этой истины, но можно показать её жизненную силу на религиозном опыте.
В этом отношении мы сходимся с великим философским движением Запада, которое началось, но едва ли окончится в пределах так называемого «католического модернизма», потому что оно шире не только самого католичества, но и всего исторического христианства. Один из представителей этого движения, Эд. Леруа в книге своей Догмат и Критика (Dogme et Critique. Ed. Le Roy. Paris. 1907) пытается установить, что философское содержание догмата — чисто-отрицательное, критическое, неадекватное, и никогда не могущее быть адекватным с его содержанием религиозным. «Познание Бога есть плод пережитого опыта, а не отвлеченного мышления». Эту главнейшую мысль свою подтверждает он ссылкою на Фому Аквинского: «In congnitione fidei principalitatem habet voluntas. — В познании веры первенство имеет воля». — «Философская разработка догмата, — замечает Леруа, — остается свободною под одним условием — не изменять действенного и нравственного значения, жизненной и спасительной ценности догмата. Итак, ежели существует теоретическая обязательность, вытекающая из обязательности догматической, то лишь отрицательная, устраняющая известные понятия, известные теории, несовместимые с практическими велениями догмата». — «Религия есть не столько умственное соглашение с той или иной системой теоретических утверждений, сколько жизненное приобщение к таинственным реальностям».
Отсюда следует, что "религиозное содержание догмата — иррационально, внеразумно , и что истинно понятый догмат ничего не утверждает для разума, а только отрицает ложные, неразумные утверждения мистического опыта. В этом смысле можно бы назвать будущую догматику богословской критикой чистого разума. Догмат есть рациональное ограничение мистического опыта. Такие ограничения нужны, как вехи, указывающие направление общего и общественного пути в беспредельности и бессознательности личных религиозных переживаний. Догмат есть исходная точка религиозной общественности.
Но, вопреки Леруа и всему католическому модернизму, мы полагаем, что именно такого, единственно правильного, понимания догмата в христианстве не существует, и что понимание ложное, не прагматическое, а теоретическое, господствует в нем. Доныне происходило одно из двух: или соборное начало подавлялось личным; религия сводилась к мистике, делу одинокого спасения, Privat Sache, что можно видеть в религиозных переживаниях всех вообще затворников, древних и новых, христианских и нехристианских, в том числе и современных адогматиков. Или же внутренний личный опыт подавлялся внешними, насильственными, коллективными формами, что можно видеть во всех церквах исторического христианства. В обоих случаях совпадение личного и соборного религиозного опыта, т.-е. догмат в истинном смысле, отсутствует.
Господствующее в христианстве ложное понимание догмата приводит, с одной стороны, к утверждению безобщественной личности, к отшельничеству, «богомудрию» — теософии; с другой — к безличной общественности, к церковно-государственному насилию над «свободою совести». Христианину предстояло верить или наперекор всем, или наперекор себе. Чтобы остаться верным догмату, надо было отречься или от соборного, вселенского общения, как это происходит в протестантстве, или от свободы совести, — как в католичестве и православии.
Порабощает всякая ложь — и ложное понимание догмата сделалось источником рабства.
Смысл всего освободительного просвещения, так называемого гуманизма, и заключается в борьбе с порабощающей догматикой христианства, давно уже превратившейся в схоластику, в своего рода христианский Талмуд.
Но борьба эта кончилась, или не сегодня, так завтра кончится, одержана будет последняя победа критики над старыми твердынями ложной догматики. Критика, разбивая скорлупу догмата, вскрывает под нею зерно откровения. Догмат — кристалл откровения. Всякий догмат был откровением; всякое откровение будет догматом. В огненной лаве откровения вечно плавится кристалл догмата.
От неправедного, самодовлеющего, мистического адогматизма, который сам становится догматикой, следует отличать праведный адогматизм критический, который есть необходимое условие истинного понимания догмата. Но, повторяю, критический путь завершен, дальше идти некуда: от ветхого здания схоластики не осталось камня на камне — все разрушено.
Некогда христианское откровение, т.-е. догмат в состоянии динамическом, обладал бесконечною силою освобождающей, как мы теперь бы сказали — революционною. Во имя свободы сокрушил он каменные скрижали иудейского закона и железное иго греко-римского рабства: «вывести узников на свободу» — таков завет первохристианства. Только ложное понимание догмата, переведя его из динамического состояния в статическое, превратило революционную силу христианства в реакционную, поработило церковь государству. Если «не удалось» христианство, то потому, что истинное понимание догмата не удалось. Вехи пути сделались звеньями цепи.
Нельзя винить откровение в ложном понимании догмата: ведь точно так же, как это произошло в христианстве, религиозное откровение Великой Революции, живой догмат «свободы, равенства, братства», превратился в мертвую догматику, основу буржуазно капиталистического рабства.
Ошибка Струве заключается в том, что он воображает, будто бы мы боремся.за старую догматику-схоластику. Это недоразумение: нет у неё злейших врагов и более опасных, чем мы, потому что не извне, как простодушные вольнодумцы-гуманисты, боремся мы с нею, а изнутри, войдя сквозь брешь в твердыню.
Признание вечной истины откровения дает нам не только философское, но и религиозное право отрицать ложное понимание догмата. Не за старую ложь догматики-схоластики мы боремся, а за новое раскрытие вечной истины заключенной в догмате. Мы вовсе не так беспомощны, как думают наши противники. Мы могли бы им сказать, подобно Достоевскому: «через большое горнило сомнений прошла моя осанна».
Адогматизм — не искомое, а данное русской действительности: это хлеб, который мы едим, вода, которую мы пьем, воздух, которым мы дышим. Не загромождена ли вся Россия, как дымящимися головнями исполинского пожарища, развалинами двух догматов — реакционного — в народе, революционного — в интеллигенции? Догмат бесчеловечного Бога и догмат безбожного Человека. Чтобы расчистить почву от этих развалин, нужен рычаг религиозной критики, а для этого рычага нужна точка опоры в истинном догмате.
Догмат ложный расшатывается философскою критикою, но окончательно преодолевается в области религиозных переживаний не критическим, и тем более, не мистическим а догматизмом, а лишь истинным догматом.
Беда мистического адогматизма в том, что он безоружен против мистического анархизма, мистического хулиганства. «Апофеоз беспочвенности», возрожденный нигилизм — вот неизбежное следствие адогматизма. Адогматизм не может преодолеть нигилизма; и тот и другой — одного поля ягода. Догмат — адамантовая скрепа религиозно-общественного космоса: выньте эту скрепу — и космос превратится в хаос.
Если верно утверждение Струве, что «в основе общественно-экономических миросозерцании лежат различные миросозерцания религиозные», то. это значит, что религия есть дело не только личное, но и общественное. А необходимое условие всякой религиозной общественности есть обобщение, праведно догматическое, т.-е. сознательно не адекватное, не исчерпывающее, а лишь ограничивающее религиозный опыт личный. Догматы, повторяю, суть вехи общего и общественного религиозного пути.
Ежели Россия гибнет, по мнению Струве, от безрелигиозного отношения к «идее производительного процесса и личной годности», то спрашивается: какое же религиозно-общественное отношение к этой идее, т.-е., в последнем счете, какой догмат спасет Россию? Адогматизм есть понятие отрицательное, не творческое. А по признанию Струве, сейчас в России дело идет о религиозном творчестве. Правда, мистические настроения самого Струве так неопределенны, что можно бы иногда сказать о них: и хочется и колется. Хочется огня, который бы не жег, догмата, который бы не был догматом.
«По моему глубочайшему убеждению, — заключает Струве,, — идея личной годности (личной силы) имеет религиозный корень». Далее, утверждает он, что идея эта должна произвести глубокий переворот в «социально-экономическом миросозерцании» сначала русской интеллигенции, затем и всего русского народа. Следовательно, религиозный корень личности должен разрастись в дерево религиозной общественности. Спрашивается опять-таки: как же совершится в этом росте переход от идеи «личной годности», личной силы к идее «производительного процесса», т.-е. годности общественной, силы общественной? Другими. словами: как совершится переход от мистического индивидуализма к религиозной общественности? Не очевидно ли, что без нового религиозного обобщения, без нового раскрытия догмата не может быть и новой религиозной общественности, нового религиозного отношения к идее «производительного процесса», а следовательно, не может быть для России спасения.
Я отлично понимаю, как трудно, почти невозможно русской интеллигенции довериться освобождающей силе догмата. Догмат есть рабство, религия есть реакция, — вот одно из тех либеральных общих мест, которое никак не вытравить из кожи русского интеллигента, точно родимое пятнышко. Но неужели и Струве соблазнен этим общим местом, на котором, в сущности только и держится весь современный адогматизм? Неужели не видит он, что новая революционная казенщина такими же гнилыми нитками шита, как и старая, церковно-государственная? Неужели не понимает, что религия может быть, но может и не быт реакцией, что именно сейчас в России религия — ничто, мокрый пепел залитого водою костра, или первая искра нового пожара.
Старая идеология, старое безрелигиозное сознание русской интеллигенции рухнуло; от грядущего хаоса, от «апофеоза беспочвенности», стихийной бессознательности и безрелигиозности может спасти лишь новое религиозное сознание, новое понимание догмата.
Религиозная бессознательность, преданность хаосу, адогматизм порабощает; религиозное сознание, догмат освобождает. А ведь и Струве, пожалуй, согласится с тем, что социально-политическое, экономическое и всякое иное рабство есть неотразимое следствие первоначальнейшего, глубочайшего рабства религиозного, этого, можно сказать, рабства всех рабств.
Я видел сон: неимоверная тяжесть давила меня, тянула вниз, и, казалось, готова была раздавить; я боролся с нею, пытался поднять и не мог; наконец, обессилел, чувствуя, что проваливаюсь в бездонную пропасть, — покорился, перестал бороться и понял вдруг, — как это иногда случается с едущими в поезде, когда они понимают, что едут не назад, а вперед, — понял, что лечу не вниз, а вверх, что тяжесть — не тяжесть, а сила полета, исполинския крылья, — и то, что мне казалось гибелью, было спасением.
Такой же переворот должен совершиться в религиозном сознании или, вернее, в религиозном самочувствии русской интеллигенции: она должна понять, что истинный догмат — не тяжесть, а крылья. Мистический адогматизм, мистический нигилизм есть ужас бреда, в котором человек борется с мнимою тяжестью; надо пройти этот ужас до конца, надо изнемочь в борьбе до конца, чтобы понять, ощутить нижнее верхним — догмат, как последнее освобождение, адогматизм, как рабство всех рабств, — чтобы понять, что значит слово Сына Человеческого: Истина освободит вас.
Борьба за освобождающую истину и есть борьба за догмат.
В последние дни во всей русской литературе пронесся клич: умер великий Пан! умерла русская интеллигенция! Одни хоронят ее с нежной грустью, венчая цветами, другие со злорадством волокут, как падаль, в общую яму.
Мы не верим в смерть русской интеллигенции, может-быть, по чувству самосохранения: нам кажется, что смерть её — смерть России. В действительности происходит не умирание, а лишь обмирание, обморок, слишком естественный после того страшного удара, который нанесен был неудавшимся освобождением в самое сердце России.
Русская интеллигенция — единородная дочь Петра: Петр — камень, и на сем камне созиждется Великая Россия, великая русская интеллигенция. В сердце её — каменная твердость Петрова, которую не так-то легко одолеть и вратам адовым. И если бы даже умерла русская интеллигенция, то мы не перестанем верить в чудо воскресения: уже слышатся все явственней шаги Того, Кто может сказать: Лазарь, изыди!
Самые обыкновенные уподобления — самые верные: таково уподобление реакции мраку. Не кажется ли иногда этот облегающий нас мрак таким плотным, почти осязаемым, как тело страшилища, которое навалилось и душит? Где же меч для битвы с ним?
Догмат в религиозном сознании — луч, в религиозном действии — меч. Тело мрака, тело страшилища пронзит наш острый луч, наш острый меч — догмат.