Т. Л. Щепкина-Куперник. Разрозненные страницы
М., «Художественная литература», 1966
Страшно, конечно, было проходить по темной комнате. Тогда надо было петь и подпрыгивать, торопясь поскорее добежать до освещенной двери, а из темноты какие-то неведомые руки тянулись и хотели сзади схватить Мишу, и сердце его колотилось, как когда Мишу летом окунали в холодную реку.
Страшновато бывало и ночью, на даче, когда гром гремел так, как будто хотел разрушить потолок над самой головой. Няня говорила, что это Илья-пророк по небу катается на своей колеснице, и Миша опасался: а ну как он со своей колесницей-то да с неба свалится? Еще страшнее было проснуться ночью и вдруг представить себе, что дня больше не будет и что всегда теперь все будет так черно и тихо… или, когда в окна хлестал потоками проливной дождь и мутные ручьи лились из водосточных труб на улице, вообразить, что это потоп и дождик никогда не пройдет.
Но, разумеется, всего страшней был Бука. Тот самый Бука, который приходит по ночам и забирает и собой людей, особенно же непослушных детей.
Одна мысль о Буке заставляла Мишу холодеть и чувствовать, как у него что-то внутри так и замирает.
Хорошо было маме стыдить его и говорить, что такому большому мальчику, которому скоро шесть лет минет, совестно верить в Буку и что никакого Буки нет, и сердиться на няню, — но разве она знала?
Удивительное дело, как большие скоро все забывают: ведь когда эта же няня ходила еще за мамочкой, то, наверно, все ей рассказывала, а теперь мама уверяет, что ничего такого нет и не бывает…
Но Миша с няней что знали, то знали, только помалчивали. Миша узнал от няни, например, что, когда молния сверкает, то это у царевны Молоньи на свадьбе пир идет; что росой цветы и травы каждый вечер белый ангелок окропляет; что, когда осенью по воздуху белые паутинки летают, — это с богородицыной прялки волокна падают; что в зеленой, густой траве живут зеленчуки, а во ржи прячутся маленькие мавки — умершие некрещеными детки; что на ночь в доме надо все открытое закрывать, все кувшины, коробки, сухарницу, а то анчутки заберутся. И много, много еще чего слышал он от няньки в длинные зимние вечера в детской, когда ни папы, ни мамы не было дома и нянька сидела с ним и вязала свой чулок.
При маме этих разговоров не было: хотя няньку и баловали в доме, как вынянчившую самое барыню, но набивать Мише голову «всяким вздором» строго воспрещалось.
«Странные, странные большие! Какой же это вздор?» — думал Миша, широко раскрывая глаза и глядя в пространство. Вокруг него все жило тайною жизнью и было жутко и приятно чувствовать, что ему, Мише, известно многое, о чем большие и не подозревают.
Но с большими, то есть с мамой и папой, тоже бывало интересно. Мама была вся такая мягкая, душистая, ласковая. У нее особенно приятно было сидеть на коленях и слушать ее песенки. Правда, песенки больше все были печальные. В них говорилось то о матери, которая ждет своего сынка и не дождется, то о каких-то бедных людях, которых везут далеко-далеко от близких и милых, в чужую, холодную страну…
И после этих песенок Миша говорил:
— Постой, мама, я стал грустный…
И прижимался головенкой к ее груди, чувствуя, как у него щекочет глаза и ему хочется поплакать. У мамы тоже бывали влажные глаза, но она смеялась, целовала его и утешала:
— Ничего, сынок, будут и другие песни!
И пела ему что-нибудь повеселее.
С папой дело было иное. Папа был большой, громкий и веселый. Он, к сожалению, мало бывал дома днем. Но когда бывал, то любил играть с Мишей. Он подбрасывал его своими сильными руками чуть не до потолка, звал его «гражданином» и учил разным стихам. Миша уже знал наизусть:
Дело святое — за правду стоять.
Весело биться со злом!
С этими стихами Миша шел войной на нянькиного кота Матроса, жирного, глупого и ленивого. Он надевал шлем на голову, брал меч в руки и бегал за Матросом, крича:
Любо врага на борьбу вызывать
С ясным, открытым челом!
Матрос прятался под стулья, фыркал в негодовании и выгибал спину, а нянька сердилась и ворчала:
— У, ты, дите наказанное, угомону на тебя нет! Вот ужо Бука придет, он тебя!..
При этом, как Миша ни храбрился, ему становилось жутко, и он со всех ног мчался к маме, и, взволнованный и красный, прижимался к ней. При ней он как-то Буки не боялся. Мама гладила его по горячей головке.
— Что ты, мой маленький, что ты?
Но няньки он не выдавал, помня, что ей за Буку достается.
Папу Миша тоже очень любил, и когда тот крепко обнимал его и таскал по комнате, то он тоже изо всей силы стискивал его шею и повторял то ласковое слово, какое чаще всего слышал:
— У, ты, мой маленький!
Вообще жилось хорошо. И все было приятно. Встанешь утром, пить чай со сливками и сдобными булочками — удовольствие, потом идти гулять — опять удовольствие. Потом сидеть с мамой, запоминать буквы: П — качели, О — серсо, В — крендель, — и слушать мамины рассказы про то, как белочки живут в лесу, куда на зиму птицы улетают, и все такое — тоже интересно. За обедом пирожное — опять удовольствие. Потом играть с соседским Тосиком или слушать нянькины сказки, смотря, как во дворе зажигаются огоньки и перебегает свет, — тоже хорошо. И только одно неприятно: это — когда надо идти спать. Спать никогда не хочется.
Но не успеешь очутиться в чистой беленькой постельке, за решетками, в тихой комнате, где потрескивает перед нянькиными образами красная лампадка, — как вдруг оказывается, что спать очень хотелось, и Миша не успевал поставить хорошенько на коврик башмаки, чтобы им было тоже удобно отдохнуть, и уложить поуютнее плюшевого медвежонка — его тезку, Мишку, подарок крестного, — как он уже засыпал, и последнее, что он ощущал, был мамин поцелуй и тихие слова:
— Спи, мой маленький.
В эту ночь Миша вдруг проснулся от странного ощущения. Обыкновенно, если он просыпался ночью, ему становилось жутко именно от ощущения темноты и тишины, и он старался прислушаться к нянькиному сонному дыханию и вглядеться в неясно сереющий четырехугольник окна.
Но сейчас не было ни тишины, ни темноты. В комнате делалось что-то странное и непривычное. Горела свеча на комоде, ходили какие-то люди, что-то разбирали, открывали ящики; в полутьме Миша не мог хорошо разглядеть их, но видел, что люди — чужие.
У него замерло сердце, но, слава богу, мама была здесь, стояла перед его кроваткой. Он протянул к ней руки. Няня тоже была тут; она стояла в углу у своего развороченного сундука, трясясь точно от холоду и бормоча несвязные слова. Мама была в белой кофточке, непричесанная, с распущенной косой. Лицо ее было такое же белое, как кофточка, и строгое, точно каменное.
Она вынула Мишу из постельки, тихо говоря:
— Не бойся, мой маленький… Нам тут надо поискать кое-что.
— Что поискать, мама? — сонный и перепуганный спросил Миша.
— Ничего, ничего, детка…
Потом обратилась к одному из чужих, громадному, с большими усами и блестевшими в темноте глазами, со сна показавшемуся Маше прямо страшным, и спросила:
— Может быть, вы поскорее осмотрите постель, чтоб я могла уложить ребенка?
Мише вдруг вообразилось, что хотят у него отнять его Мишку.
— Мама, мама, там Мишка! — закричал он не своим голосом.
Мать крепко прижимала его к себе руками, холодными как лед. Миша чувствовал, как сильно стучит ее сердце под тонкой кофточкой, но она сказала ему:
— Нет, нет, не тронут Мишки. Это у папы пропала важная книжка, ну вот и надо везде поискать. Успокойся.
Но Мишу в первый раз в жизни не успокаивало мамино слово…
Он видел, что и мама не такая, как всегда, и только притворяется, что ей не страшно, а ей самой страшно…
— Пожалуйте, сударыня! — сказал "страшный человек. И другие перестали шарить по углам — темные, странные фигуры — и вышли. Их Миша не разглядел, но зато этого запомнил хорошо: его рыжие волосы, щетинистые усы и особенно серые, острые глаза так и остались в его памяти.
Все ушли, он после всех.
— Ну, спи, Миша… — торопливо сказала мама. — Я тоже пойду спать… Няня, ложись, — кратко приказала она старой и вышла.
Но где же тут было спать? Сон совсем отлетел. В соседних комнатах слышались шаги, голоса, сквозь стеклянное окошечко в двери видно было, что там светло. Няня тоже не думала ложиться: она одевалась, охая, бормоча и не обращая никакого внимания на Мишу.
— Няня, няня, кто же это был? — спрашивал Миша. Ужасная мысль мелькала у него в голове, он боялся и вымолвить ее. Ведь, кажется, он сегодня не капризничал весь день и не ссорился с няней и… К кому же ему было приходить?..
— Няня!.. — повторил он, но няня не слушала его. Она успела набросить платье, серый байковый платок и вышла из комнаты.
Миша остался один.
В комнате забыли свечку, но от этого было не легче.
Тревога так и росла… Извне доносились необычные, пугающие звуки. Шаги, тяжелые шаги, тихий звон… потом точно передвигали вещи… что-то рассыпалось и шуршало… Чужие голоса, папин громкий голос…
Миша сел в своей кроватке. Он сидел, чутко прислушиваясь и притаив дыхание.
Вот ему послышалось, будто няня плачет… Потом хлопнули двери… еще… потом вдруг стало тихо. Совсем тихо.
И тогда сделалось еще страшнее.
Как иногда прежде представлялось, что ночь никогда не кончится, так теперь вдруг показалось, что случилось что-то ужасное, Что всех увели и что Миша один навсегда. Он не выдержал. Вылез из кроватки на стул, потом надел желтые башмачки на голые ноги, твердо помня, что нельзя становиться босиком на пол, и побежал к двери.
Навстречу ему попалась нянька. Старуха смотрела на него, точно не видя. Седые волосы ее растрепались, грузная фигура пошатывалась, она плакала и беспорядочно причитала:
— Что же это теперь будет? Забрали барина, забрали голубчика!..
Миша понял, что он не ошибался… Он опрометью кинулся к маме, чтоб увидеть, тут ли она… Темный коридор уже не пугал его. У мамы было светло, он вбежал в комнату. Мамы не утащили: она была здесь.
Она лежала ничком на диване: лица ее не было видно; густые, темные волосы упали и закрывали его. Видно было только, как у нее вздрагивали плечи и как она ломала свои тонкие белые руки.
— Мама! А где папа? — крикнул в ужасе Миша: папы не было. Значит, это правда!
— Мама! Где папа?
Мать вскочила на крик мальчика, растерянными, чужими глазами взглянула на него, потом тоже воскликнула:
— Боже мой, Миша! Зачем ты встал? Как тебя няня пустила?
— Где папа? — повторил, весь дрожа, ребенок.
Мать схватила его на руки, закутала валявшимся здесь пуховым платком и молча гладила его головку. Она долго точно ничего не могла выговорить.
Потом вдруг совсем спокойным и веселым голосом сказала:
— Ну, чего ты, глупыш, боишься? Папа уехал… по делам.
— С ними?.. — прошептал Миша.
— Ну да, — что ты?.. Он скоро вернется!
Но тут Миша прижался к перепуганной матери и горько, отчаянно заплакал. Теперь ему все было понятно…. Это мама могла не понимать и думать, что папа вернется. И он ей не скажет…
Но сам он отлично знал, что его папочку, его «маленького» папочку, забрал тот страшный Бука, тот самый Бука, от которого никто никогда не возвращается.