Вася и Васька[править]
I[править]
Вася — беленький, чистенький, всегда в сапогах и костюмчике, с голоском, как у девочки. А Васька — рыжий, босой и бесштанный, с шершавым голосом и грязными, как корни таволги, ногами в цыпках.
Только по годам были одинаковы и даже в один день именинники. Обоим по семь лет.
А дружба — водой не разольешь. Укрепилась она вот почему.
Вася — поповский сын, живет в большом доме и часто выбегает играть в ограду и на улицу. Васька же — сынишка забулдыги-мужика, бывшего горнорабочего, по прозвищу «Забойщик», живет тут же рядышком, в крошечной, похилившейся и ослепшей от времени избушке. Когда играет на улице или в ограде Вася, Васька выбежит во двор, сядет верхом на низенький полуразрушенный забор и, разинув рот, смотрит.
И выходило так, что Вася играл для Васьки, который представлял собою аудиторию поповича. Если Вася выходит с новой лошадкой или мячиком, то прежде всего посмотрит: есть ли на заборе Васька, и, если есть, то он, как бы не замечая его, начинает веселиться, а если нет, то он заглядывает в щелку забора и просто кричит.
— Эй, ты-ы!..
И Васька клубком катится из избушки, оседлает забор и, уплетая кусок черного хлеба, прищурено ухмыляется.
Вася начинает что-либо разыгрывать и шалить, а Васька поощряет его исполнение короткими репликами в виде каких-то непонятных междометий, из которых чаще всего повторяется:
— Хы-ы!..
Так продолжалось долго, до глубокой осени, пока босые ноги Васьки могли выносить холод. А зимой Вася приходил к избушке Васьки и «представлял» перед тусклым, унизанным бумажками и тряпками окошком.
Васька любовался и своей улыбкой продолжал поощрять забавы Васи. Бывало, впрочем, что он не выдерживал и босой выскакивал на улицу и принимал непосредственное участие в игре тем, что собственноручно ощупывал какую-либо игрушку, салазки или новую шубу Васи. Дрожал на холоде, стоя то на той, то на другой ноге, как журавль, утягивал в рукава рубашонки руки и улыбался. На голове его в виде пышной папахи торчмя стояли рыжие волосы, и голова не мерзла. Мерзли ноги и руки.
Отогревшись на печке, он снова садился на лавку к окошку и, желтый от худобы и сидения в избе, ждал Васю.
Так до весны.
И только ранней весною, когда побежали первые ручьи и появились скворцы и вороны, Васька снова появился на заборе, и Васе не нужно было уходить из своей ограды.
Хотя на земле много было еще снегу и льда, но на заборе не было холодно, тем более, что Васька то и дело повертывался задом наперед, чтобы попеременно подставить свои бока солнышку.
Так продолжалось, пока земля не обсохла и пока по ней можно было бегать босыми ногами. А это стало можно только перед Пасхой.
Васе купили новые калоши и картуз. Нельзя же было Ваське не пощупать их собственными руками, да и Васе нелегко было удержаться от удовольствия хоть перед кем-нибудь похвастаться обновами.
Васька слез с забора и нерешительно подкрался к Васе. Тот охотно подпустил его, и оба молча улыбались. Васька сразу же склонился и погладил Васины калоши.
— Хы-ы!.. — одобрительно промычал он.
— Ишь, они резиновые!.. — пояснил Вася.
Васька даже присел на корточки: приятно было погладить калоши. Уж такие они хорошие, что ему казалось, что их можно даже есть, заместо пряника.
Никакой зависти у него не было, а была только одна влюбленность и в калоши, и в пальтецо, и, наконец, в самого Васю.
Вася был всему этому рад, и неопрятный парнишка был ему понятен и близок.
— Пойдем к нам, — пригласил он Ваську.
— Хы-ы!.. — недоверчиво отозвался Васька и, пугливо взглянув на крыльцо хорошего дома, попятился и снова прыгнул на забор.
— Как тебя зовут? — подойдя ближе, спросил Вася.
— А Васька! — весело отсек тот.
— А меня Васей!.. Иди к нам!
— А ты отлупишь?..
— Нет, я не дерусь, ей-Богу, не дерусь! — уверял Вася.
Васька спрыгнул с забора и, в знак заключения дружеского союза, потрогал на Васе и картуз.
— Давай как-нибудь играть! — предложил Вася.
— Но-о! — басом согласился Васька и сел на землю, чтобы посмотреть разрезанную стеклом свою пятку. Он подтянул ногу к самому носу и, вытащив стеколко, бросил его, а сам снова вскочил на ноги.
— Больно, а? — посочувствовал Вася.
— Не-е! — улыбнулся Васька и даже поплясал на месте, чтобы тот поверил ему.
— А ты есть хочешь? — еще спросил Вася.
Васька подумал, оглянулся на свою избу и, отвернувшись, сказал:
— Не!..
— А то я принес бы тебе пирожок, а?..
— Не!.. — решительно сказал Васька и обиженно метнулся к своей избе.
— Во-от уж какой ты! — протянул Вася, — уж и побежал… А я хотел тебя домой позвать… Пойдем, а?
— Батюшка заругает!
— Да нет, он ничего… Папа, он добрый!..
— Ну, матушка!..
— Да нет же!.. Пойдем…
— А если мамонька меня потеряет? — сообразил Васька.
— Пойдем!.. — чуть не плача просил Вася, и Васька уступил.
Матушка при Ваське сказала Васе:
— Смотри, чтобы он не утащил чего у тебя! — и презрительно покосилась на Ваську.
Поэтому Васька даже прикоснуться к чему-либо боялся, и вся его миссия заключалась в том, что он являл аудиторию, перед которой играл и шалил Вася.
Но в награду за это Васька чувствовал себя превосходно в батюшкином доме, где все было так нарядно, тепло, и где даже дух был особенный, приятный.
В одном был плох Васька: он никогда ничего не хотел есть в батюшкином доме. Как бы ни хотел, все соврет:
— Не, не хочу! — и сейчас же убежит домой, возьмет кусок хлеба и придет с ним на крыльцо к Васе.
Вот так они и подружились.
II[править]
Однажды Васька захворал и не выходил на улицу. Васе стало скучно. Он побежал в Васькину избу и подошел к деревянной большой кровати, где в лохмотьях лежал Васька…
Васька обрадовался, поспешно сел и, подогнув под себя ноги, смотрел на Васю и криво, как-то печально улыбался. Он тяжело дышал, и голова его то и дело клонилась на бок.
— Хвораешь? — спросил Вася.
— Ага! — шепотом сказал Васька и улыбнулся.
Васькиной матери не было дома: ушла к писарю стирать. В избе была его бабушка, мать Васькиной матери. Она медлительно шарилась в кути и ворчала хриплой октавой:
— Купался, да купался, вот лихоманку и подхватил… Она тебя, голубчика, теперь повстряхивает!..
Васька еще посидел, уныло посмотрел через тусклые стекла на зеленый коврик травы на улице и беспомощно опустился на засаленную подушку.
Вася смотрел на него и рассказывал:
— В огороде у нас кукушка прилетела… Ей-Богу: я видел…
— Ага! — невпопад соглашался Васька и закрывал глаза.
Вася сидел и не хотел уходить. Он смотрел на печку, где лежали какие-то крынки и старая квашня, под кровать, где стояла грязная шайка с остатками извести, на божницу, откуда смотрели на него темные-темные маленькие иконки и слушал бабушкино ворчанье:
— … Пропил, надо быть, сапоги-то, — бубнила она, уставившись через окно на улицу, — ишь, босяком идет… Ах он, варначина экой!.. Да еще ведет кого-то… Ишь, мотаются, пьянчуги, будь они прокляты!..
Вася прижался в уголок к кровати и недоумевающе ждал. С улицы доносилась пьяная надтреснутая песня:
Мы видели, мы слышали
Тарыгу в кабаке,
Шатается, валяется
В зеленом сюртуке…
Мужики валились один на другого, и их багровые лица, завешанные свивающимися со лба космами, выражали какую-то горькую обиду.
— Матрена!.. — кричит Забойщик, распахивая дверь, — самовар штобы скоря!..
— Не ори-ка ты!.. Парненко-то хворает! — ворчит все же спокойно бабушка. — Накаки средства опять нализался-то?..
Гость, не обращая внимания, проходит под образ и поет:
… оборванный, общипанный -
Бутылочка в руке!..
И показывает старухе полуштоф с остатками водки…
— Теща!.. Не греши!.. — кричит Васькин отец. — Давай нам закусить.
Васька снова сел на кровати и, свесив на грудь голову, все так же уныло, воспаленными глазами смотрел на отца. Смотрел, и, казалось, ничего не понимал.
Вася прижался к кровати и широким взглядом рассматривал Забойщика. Он боялся его и не смел идти, так как тот стоял в дверях.
— Ты слышишь? — заорал он на тещу. — Закусить, мол!..
Старуха даже выпрямилась и, вскинув свой голос на высокую, визгливую ноту, закричала:
— Сейчас, зятек мой писаный!.. Сейчас!..
Она быстро схватила краюшку хлеба, нарезала ломтей, положила на стол ложки и поставила соль. Затем схватила с гвоздя старый ковш, почерпнула воды и поставила на стол.
Зять подошел к столу, наклонился над ковшом, оглянулся на старуху и выпучил глаза.
А старуха стояла у печки и, поджав руки, кланялась.
— Кушайте, гостеньки! Извините на нашем угощеньи…
— Ты што!.. Насмехаться вздумала?
— А ты што?.. — заревела старуха, — припас что-либо?.. Бабенка-то, как собака, хлещется, а ты все пропиваешь! Вот и жри воду… У нас только ее даром-то дают!.. Харя ты бесстыжая!..
— Убью! — заорал Забойщик и, схватив стул, размахнул им над головою старухи.
Вася пронзительно закричал и дрожал, прижимаясь в уголок. Васька же снова опустился на подушку, будто его ничего не интересовало.
В окно заглядывала матушка и, увидев сынишку, бледная, кричала:
— Вася!.. Вася!.. Зачем ты здесь!.. Боже ты мой!.. Вася!..
Забойщик сконфузился и, сев на лавку рядом с гостем, завыл как голодный волк.
Вася целый час стоял в углу за то, что пошел к больному Ваське в избу забулдыги Забойщика.
А батюшка в воскресенье с церковного амвона сказал проповедь о губительном вреде пьянства.
III[править]
В конце лета приятелям исполнилось по восемь лет и шесть месяцев каждому.
Васька уже оправился от болезни, которую бабушка называла лихоманкой, а Васькина мать горячкой, и снова был с Васей.
Матушка ничего не имела против Васьки, только перед свиданием приятелей велела Васькиной матери вымыть его водой с карболкой. У Васьки немного пощипало глаза да прошло. Затем от него долго воняло карболкой, так что матушка неделю не впускала его в комнаты. потом все прошло и матушка даже давала Васькиной матери вчерашние щи для того, чтобы она кормила Ваську. У него появился неимоверный аппетит, но у матушки он все-таки есть не хотел, и щи из поповского дома в Матренину избу шли окольными путями.
Однажды в августе, когда Васька заметил, что на некоторых тополях в поповском огороде появились желтые листья, Вася сказал ему:
— Я завтра с папой дале-о-ко поеду!..
— Куда?.. На пасеку, а?..
— Нет, еще дальше… В город, большой-пребольшой!.. Учиться!..
— Учиться? — переспросил Васька, не понимая даже этого слова.
— Ага, учится!.. Папа говорит, что я буду попом, когда большой вырасту, батюшкой, либо благочинным… А, может, и архиереем… Ага?.. — ласково засмеялся он Ваське.
— Ага!.. — согласился Васька.
— А потом, когда буду служить, ты мне кадило будешь подавать… Ага?..
— Ага!.. — улыбнулся Васька. — Ровно как дедушка Ивойло… — добавил он, вспомнив местного церковного сторожа, который хлопотал вместе с работником в ограде батюшки и налаживал старый тарантас.
— Папа сказывает, что там в городе-то дома большие-пребольшие… А церквей там — так целых, однако, тридцать!.. И там краси-ивое, как ровно иконостас.
— Ага!.. — радовался Васька чужой радости все это красивое видеть и осязать.
— А ты скоро приедешь назад?.. К воскресенью приедешь? — спросил он у Васи.
— Фу-у!.. Еще Рождество пройдет, да еще Пасха пройдет, да потом уж, к лету…
Васька, устремив свои синие глаза в поле, зде золотились созревшие хлеба, задумался.
Затем схватил с земли камешек, бросил его в сторону без всякой цели и побежал к себе в избу.
На завтра, когда Васька утром выбежал на улицу, перед крыльцом дома священника стояла запряженная тройка лошадей, запряженная в тарантас, а стряпка таскала в него узлы и подушки.
Васька сел на крылечко и заглядывал в коридор. Вася в новой серой блузке выбежал и радостно заговорил, как ему весело и хорошо будет ехать с папой далеко в город учиться…
Вот вышли и батюшка с матушкой. Он был одет в дорожную рясу, с сумкой через плечо. Матушка, с заплаканными глазами, сама усадила сына в тарантас, расцеловала и благословила.
Уселись и тронули…
Васька, с которым в суете Вася забыл даже попрощаться, посмотрел вслед покатившему тарантасу, взглянул на матушку, пустился за ним, догнал, вспрыгнул на задок и так уехал далеко за село.
Наконец, он на всем ходу спрыгнул, больно зашиб ногу и заплакал, оставшись на дороге, среди пустырей, одиноким и брошенным…
Оригинал здесь