Весенній звонъ[править]
I.[править]
— Господи, какъ онъ выросъ, совсѣмъ молодымъ человѣкомъ сталъ. Я тебя помню еще во-отъ такимъ малюсенькимъ. — При этомъ жестъ правой рукой, показывающій полъ аршина отъ полу.
— Въ какомъ же ты теперь классѣ?
— Во второмъ.
— Господи, такой малюсенькій, а уже во второмъ классѣ!
— Да, время быстро летитъ, — говорю я на это басомъ.
Это все, что я о себѣ слышу отъ постороннихъ. Но всегда возмущаюсь подобными разговорами. Меня бѣситъ адская непослѣдовательность всѣхъ этихъ дядюшекъ, тетушекъ, Нинъ Николаевнъ и Ольгъ Эдуардовнъ, „друзей и знакомыхъ“, какъ пишется въ похоронныхъ объявленіяхъ. Разъ я „совсѣмъ молодой человѣкъ“, то чего-жъ тамъ удивляться, что я во второмъ классе. А если я „такой маенькій“, то для чего подлизываться и называть меня „молодымъ человѣкомъ“? Все это въ высшей степени непонятно и противно.
Самъ о себѣ я имѣю опредѣленное понятіе, которое ничего общаго съ мнѣніями Нинъ Николаевнъ не имѣетъ. Всѣ онѣ говорятъ, что я очень милый, симпатичный и развитой ребенокъ. Мнѣ это льститъ, и я готовъ этому вѣрить, но въ глубинѣ души сидитъ что-то такое, что заставляетъ меня призадуматься: такъ-ли это?
Подумавъ хорошенько, я прихожу къ убѣжденію, что я самый обыкновенный двѣнадцатилѣтній второклассникъ. Учусь отвратительно, но твердо надѣюсь на лучшее будущее и считаю свои двойки печальнымъ недоразумѣніемъ. У меня есть товарищи: братья Шура и Ваня Горичи, реалистъ Женя Макаренко и сынъ дворника Пантелѣя — Гришка.
Мы всѣ живемъ на одной изъ четырехъ улицъ дачной мѣстности „Покой“, связаны между собой узами тѣсной дружбы и называемся отъ слова „Покой“ — „покойниками“. Впрочемъ, дворницкій сынъ не въ счетъ — его мы не долюбливаемъ за то, что онъ часто дерется, мошенничаетъ въ игрѣ на бумажки и говоритъ скверныя слова. Главнѣйшее наше занятіе это азартныя игры: бумажки, спички, „ушки“ и разбой. Хотя кромѣ этого у насъ есть еще много интересныхъ и веселыхъ развлеченій: бьемъ изъ рогатокъ стекла, дразнимъ городового индюкомъ и крадемъ яблоки въ мелочной лавкѣ Каратинскаго. Разбоемъ мы занимаемся осенью, почти каждый день, и заключается это симпатичное христіанское занятіе въ томъ, что послѣ обѣда мы всей ватагой — или какъ у насъ называется „галотой“ — идемъ къ морю, лазимъ по пустымъ дачамъ, куримъ дрянныя горькія папиросы „Муза“ и усиленно ищемъ подходящую жертву. А отъ подходящей жертвы требуется, чтобы она была слабѣе насъ и молчала, когда ее будутъ бить.
Однимъ словомъ, время я провожу ярко, красочно и въ третьей четверти имею четыре офицільныхъ двойки и, кромѣ того, двѣ неофиціальныхъ, передѣланныхъ второгодникомъ Залкинымъ на тройки.
На страстной недѣлѣ всѣ эти будничныя двойки и стекла отходятъ на задній планъ и совершенно расплываются въ морѣ новыхъ наблюденій и впечатлѣній. Каждый день утромъ и вечеромъ я хожу въ церковь, и каждый день я нахожу въ ней что-то свѣтлое, тихое и грустное. Особенно мнѣ нравится церковь вечеромъ. Длинная великопостная всенощная утомляетъ. Вниманіе слабѣетъ, мысли чуть расплываются. Хоръ поетъ однообразно, однотонно, и лица пѣвчихъ сквозь голубыя волокна ладона кажутся пятнами. Къ концу службы я сильно устаю, и усталость эта какая-то славная, пріятная. Въ церковныя окна кротко смотритъ синій мартовскій вечеръ. А когда я выхожу на воздухъ, меня охватываетъ крѣпкая свѣжесть. Въ воздухѣ пахнетъ мокрой землей, еще не распустившейся сиренью и еще чѣмъ-то неуловимымъ, вѣроятно прошлогодними листьями. И, глядя на чуткія, блѣдныя звѣзды и на тонкій серпъ молодого мѣсяца, мнѣ становится стыдно, что я продавалъ старьевщику калоши и газеты, билъ стекла и дразнилъ городового индюкомъ. Я даю себѣ честное слово навсегда исправиться. И твердо вѣрю тому, что исправлюсь, непремѣнно исправлюсь.
Мои уличные друзья тоже какъ-то стушевались и осѣли; теперь я съ ними почти не вижусь. А если съ кѣмъ и прійдется встрѣтиться, то разговариваемъ больше о предстоящемъ праздникѣ и мирно мечтаемъ устроить на первый день крупную игру на орѣхи.
II.[править]
Весна во всемъ. Въ палисадникѣ вскопали и засѣяли травой газоны; дворникъ Пантелѣй починилъ подгнившую за зиму скворешню и привязалъ ее на высокомъ шестѣ къ тополю. Генеральша изъ перваго этажа развѣсила у себя на террасѣ салопы. Тетка извлекла изъ-подъ дивановъ высокіе, узкіе вазончики съ гіацинтами, посаженные послѣ Рождества. Луковицы пустили длинныя, сильныя зеленыя стрѣлки, и теперь они тянулись къ свѣту, наливались солнцемъ, и уже на нихъ намѣчались пестренькія, голубыя, розовыя и бѣлыя грозди. Вазоны съ гіацинтами поставили на окна, и они внесли въ домъ что-то весеннее, пасхальное. Вечера свѣтлы и тихи. По утрамъ заморозки. Днемъ длинныя, волокнистыя облака, грядь за грядой идутъ надъ городомъ. И въ просветахъ ихъ ласково голубѣетъ весеннее небо. Выглянетъ не надолго солнце, скользнетъ лучомъ по крышамъ, блеснетъ въ лужахъ, отбросивъ отъ домовъ легкія синія тѣни, и скроется. Потомъ опять выглянетъ.
Въ городѣ шумно и весело. Стучатъ экипажи. Хрипятъ и кашляютъ автомобили; свѣтлой зыбью блестятъ зеркальныя витрины магазиновъ. Кричатъ газетчики. А продавцы цвѣтовъ продаютъ по гривеннику маленькіе букетики нѣжныхъ парниковыхъ фіалокъ. Пахнетъ духами и морскимъ туманомъ. Весь день гуляетъ тяжелый, опьяняющій вѣтерокъ и ласково закрываетъ рѣсницы у прохожихъ. И въ первый разъ ранняя весна имѣетъ для меня столько нѣжной прелести.
— Я въ первый разъ влюбленъ.
О любви я имѣю вполнѣ опредѣленныя понятія, Богъ вѣсть откуда попавшія въ мою буйную голову. Любить можно исключительно весной. Это самое главное. „Она“ должна быть изящна и „загадочна“. Объясняться въ любви можно, если хватитъ храбрости, на словахъ, желательно въ старомъ запущенномъ саду, „какъ у Тургенева“. А если не хватитъ, то письменно на розовой, надушенной заклейкѣ. Если любовь отвергнута, „она“ теряетъ реноме загадочной и необыкновенной и превращается въ „дуру“ и самую обыкновенную бабу. „И какъ это я могъ влюбиться“ Свиданіе назначается обязательно вечеромъ, гдѣ-нибудь на „углу“. Цѣловаться не обязательно, глупо и вѣроятно ужасно стыдно. Соперниковъ безпощадно вызывать на дуэль и убивать, какъ собакъ. Вотъ и все.
III.[править]
Свѣтлый, облачный весенній день. Большія, блестящія лужи подсохли. И на полянахъ, подъ каждымъ кустикомъ, подъ каждымъ деревцомъ весело зеленѣетъ свѣжая душистая травка.
Нынче я причащался, и на душѣ у меня свѣтло. За завтракомъ я пью черный кофе съ халвой и ѣмъ просфорку, потомъ иду гулять и встрѣчаюсь съ Борей Стасинымъ. Боря Стасинъ — личность, на мой взглядъ, оригинальная. Онъ учится въ одномъ классѣ со мной считается хорошимъ ученикомъ. Боря — блондинъ съ высокимъ лбомъ, наклоненнымъ верхней своей частью впередъ. Носъ у него маленькій, вздернутый. Глазки голубые, умные. Ротъ, какъ у окуня, углами внизъ. Онъ вѣчно сутулится, вертитъ длинными, худыми пальцами. И сосредоточенно морщится. А когда улыбается, показываетъ передній зубъ, который выросъ у него бокомъ. Фуражку надвигаетъ на лобъ, такъ что сзади поля такъ же приподняты, какъ и спереди. Къ „покойникамъ“ не принадлежитъ, по причинѣ трезваго взгляда на жизнь. Реалистъ и скептикъ до мозга костей. Мечтаетъ сделаться корабельнымъ инженеромъ и часто шляется въ портъ. Я его люблю и считаю лучшимъ другомъ.
— Ты куда?
— Въ портъ. Тамъ, говорятъ, новые миноносцы пришли, трехтрубные. А ты?
— Я на море.
— Зачѣмъ?
— Мечтать.
— Гмъ. Скажите, чего же ты это вздумалъ мечтать?
Мнѣ трудно ему объяснить, почему именно я вздумалъ мечтать, а потому я неопредѣленно роняю:
— Такъ.
Боря хитро щурится и показываетъ передній зубъ.
— Можетъ пойдешь со мной въ порть?
— Не.
— Идемъ, интересно: трехтрубные.
Сердце мое полно любовью и счастьемъ. Хочется съ кѣмъ-нибудь подѣлиться. Борисъ — самая подходящая жертва: будетъ молчать, слушать и соглашаться.
— Ну, ладно. Идемъ.
Мы проходимъ по весеннимъ улицамъ и разговариваемъ о пустякахъ. Языкъ у меня чешется нестерпимо, и страстно хочется разсказать ему все: что ее зовутъ Таней, что я влюбленъ, что мнѣ грустно, но я не знаю, съ чего начать.
Приходимъ въ портъ.
Въ порту пахнетъ машиннымъ масломъ, морской солью, теплымъ желѣзомъ и пенькой. По гранитной набережной разсыпаны пшеничныя зерна, и стаи сизыхъ голубей перелетаютъ съ одной кучи на другую. Голуби мягко трещатъ гибкими крыльями и пьютъ воду изъ синихъ лужъ.
— Слушай-ка, Бориска, что такое любовь? — начинаю я издалека.
— Любовь… мг… навѣрно это такое чувство. — мямлитъ Борисъ неопределенно. Но мнѣ этого мало.
— А ты былъ когда-нибудь влюбленъ?
— Конечно, нѣтъ, — искренно негодуетъ онъ: — а что?
— Да такъ…
Минуту мы молчимъ и смотримъ, какъ, плавно огибая маякъ, выходитъ въ море пузатый угольщикъ „Ливерпуль“.
— А знаешь, Боря, я влюбленъ.
— А… а, — тянетъ Боря съ видимымъ интересомъ. Онъ уже привыкъ къ подобнымъ разговорамъ. — Ну и что же? Кто „она“?
— Таня Каменская. Знаешь дачу Майраки? Такъ оттуда. Такая черненькая… загадочная.
— А она что?
— Ничего пока. Я еще не объяснился и страдаю.
— Чего-жъ ты, чудакъ, страдаешь?
— Да такъ. Грустно. Вообще я ею люблю.
Боря насмешливо улыбается и ставитъ вопросъ ребромъ:
— За что?
— Вотъ странный! Развѣ любятъ за что-нибудь? Хотя… у нея папа художникъ.
— А сколько ей лѣтъ?
— Одиннадцать и два мѣсяца. Но она очень умная. Да вотъ, хочешь на нее посмотрѣть. Полѣземъ вечеромъ къ нимъ на дачу.
— Что я тамъ не видѣлъ? Лѣзь самъ.
— Дуракъ.
— Самъ ты дуракъ. Чтобы брюки порвать и чтобы садовникъ шею налупилъ.
— Не боюсь я садовника. Вчера вечеромъ лазилъ и брюки не порвалъ?
— Ну и что?
— Ничего. Стоялъ у нея подъ окномъ и мечталъ. Она учила уроки.
— Ты ей нравишься?
— Кажется. Вообще успѣхъ я имѣю… — Мне еще хочется прибавить „у женщинъ“, но я почему-то не рѣшаюсь.
Борись смотритъ искоса меня. Я очень неуклюжъ, вихрастъ и чернъ.
— Да… пожалуй… — говорить онъ съ видомъ ломбарднаго оцѣнщика: — желаю тебѣ успѣха.
— Спасибо, тебѣ тоже.
IV.[править]
На праздники изъ института пріѣзжаетъ домой Магда Войницкая. Это — добрый геній всѣхъ романовъ и сердечныхъ увлеченій, которые случаются въ „покоѣ“. Нѣчто въ родѣ свахи. Она очень хитра, дипломатична, какъ всѣ институтки. Характеромъ и лицомъ похожа на мальчика, лазитъ по деревьямъ и обожаетъ кадетовъ. Устройствомъ романовъ занимается исключительно изъ любви къ искусству. И, откуда-то пронюхавъ, что я влюбленъ въ Таничку, рѣшаетъ помогать. Я ее уважаю, но все таки съ ней надо хитрить и держать себя осторожно.
— Здравствуйте, какъ поживаете?
Передо мной Магда. Физіономія у нея въ высшей степени хитрая, въ рукахъ мѣшокъ.
— Здравсте. Ничего себѣ. Куда это вы съ мѣшкомъ?
— На море. Хочу набрать хорошей глины. Буду учить лѣпить… угадайте, кого.
— Таню, — роняю я слово, которое ужъ три дня вертится у меня на языкѣ.
— Да, Таню. Вы угадали.
И это многозначительное „вы угадали“ заставляетъ меня покраснеть и поднять съ земли кусочекъ стекла.
— А вы куда?
— Въ церковь.
— Бросьте, пойдемъ лучше со мной. Будете помогать глину нести. О Танѣ поговоримъ.
„Тьфу, она все знаетъ“, — думаю я и опять нагибаюсь за стеклышкомъ.
— Уже поздно, опоздаю.
— Пустяки. Успѣете.
Въ церковь мнѣ нужно, но я — тряпка. Черезъ дачи мы идемъ къ обрывамъ и на перегонки сбѣгаемъ по крутому спуску на берегъ. За городомъ садится солнце, и его алый, теплый свѣтъ мягко заливаетъ косой парусъ рыбачьей шаланды и противоположный берегъ залива. Штиль. Подъ берегомъ вода прозрачна, какъ стекло, сквозь нее отчетливо просвѣчиваетъ дно, цветомъ своимъ похожее на черепаховый гребень. Я бѣгу и думаю: „Недаромъ Магда сразу же заговорила про Таню, навѣрно она меня нарочно потащила на море, чтобы узнать, „за кѣмъ я страдаю“. А можетъ быть, сама Таня просила узнать. А вдругъ Таня? Господи, какъ я счастливъ!“
Магда ищетъ чистые, крупные комья желтой глины и заводить разговоръ.
— Да, вы знаете, Валя, мы скоро ставимъ Евгенія Онѣгина. Вы участвуете тоже?
— Ну… ну. Не можетъ быть. Гдѣ?
— Такъ, въ жизни. Вы будете играть Онѣгина, Надя — Ольгу, я — няню.
— А Таня?
— Ну, Таня и есть Таня.
Я ужасно краснѣю.
— А вы довольны, что Таня будетъ играть Таню? — спрашиваетъ Магда, и лицо у нея сіетъ отъ удовольствія, что все такъ хорошо устраивается. Танечку я люблю сильно, очень сильно, но мнѣ непріятно, что Магда влѣзла въ эту исторію. „Какое ей дѣло“? — думаю я. Мнѣ припоминается фраза, которую я слышалъ гдѣ-то въ театрѣ: „По какому праву вы лѣзете ко мнѣ въ душу своими грязными пальцами“. 'Я не могу смотрѣть на ея сіяющую физіономію и представляю себѣ, какъ она раструбитъ про насъ съ Таней по всему „Покою'. Является непреодолимое желаніе сказать ей что-нибудь такое, чтобы у нея съ физіономіи сползло выраженіе противнаго блаженства и ехидства.
И совсѣмъ внезапно, по какому-то дикому вдохновенію, я говорю:
— Знаете, что, Магда, я вамъ скажу. Только дайте честное слово, что никому не скажете.
— Честное, благородное слово, не скажу, — говорить Магда съ убѣжденіемъ, и на лицѣ у нея столько институтскаго любопытства, что мнѣ за нее стыдно.
— Такъ помните, дали честное слово.
— Да ну говорите скорѣе.
— Я влюбленъ въ Надю.
— А Таня?
— А въ Таню такъ, чтобы никто не догадался.
Эффектъ изумительный. Этого не только Магда, но я и самъ отъ себя не ожидалъ. лицо у нея становится глупымъ-преглупымъ, какъ будто съ него большой губкой смыли все сіяніе и ехидство. Я торжествую. Вѣдь это такъ романтично отвергнуть чью-нибудь любовь. Черезъ минуту Магда приходитъ въ себя и пускаетъ въ ходъ послѣднее средство:
— Да, кстати, на дачу Майораки перебрался хорошенькій реалистъ Витя Александровъ, — говорить она, дѣлая наивные глаза и подчеркивая слово хорошенькій. „Куда это она гнетъ? и почему имено хорошенькій?“ — съ безпокойствомъ думаю я и говорю небрежно:
— Знаю, онъ раньше жилъ въ городЪ. Я съ нимъ немного знакомъ.
— Такъ, представьте, познакомился этотъ Витя съ Таней и пишетъ ей письма.
— А она что, чортъ возьми.
— Конечно, отвѣтила; онъ ей нравится. Дайте честное слово, что никому не скажете.
— Честное слово.
— Такъ помните — дали честное слово. Вчера они до 10 часовъ вечера гуляли въ саду, и Танѣ нагорѣло отъ мамы. И сегодня у нихъ тоже свиданіе. Только имѣйте въ виду — молчите.
„Измѣнница, какъ ей не стыдно!“ — думаю я и мнѣ хочется плакать. — „Теперь все пропало, все пропало“ — Отъ внезапнаго горя я не думаю даже, что, можетъ быть, и даже навѣрно, Магда обманываетъ или просто шутитъ.
— А, у нихъ свиданіе. А я-то здѣсь при чемъ? зачѣмъ вы мнѣ это говорите?
V.[править]
Въ груди у меня закипаетъ злоба противъ этого чистенькаго маменькинаго сыночка Витьки. И все время, пока Магда роется въ глинѣ, я ревную и изобрѣтаю планъ мести. Но я слишкомъ растерзанъ и уничтоженъ, чтобы что-нибудь придумать. Да кромѣ того необходимо держать себя, какъ ни въ чемъ не бывало, — а это ужасно трудно. Собираю остатки нравственныхъ силъ и пытаюсь завести съ Магдой сухой, офиціальный разговоръ. Но онъ не клеится. Возвращаемся домой молча, черезъ дачу Майораки. Я хмуро несу мѣшокъ съ глиной, изъ которой Танечка будетъ лѣпить своими худенькими ручками какой-нибудь вздоръ. Когда проходимъ мимо домика, гдѣ живетъ она, сердце у меня падаетъ.
— Вы Витю моего не видѣли?
Оборачиваюсь — Витина мать. Она въ тепломъ пуховомъ платкѣ идетъ мелкими шажками по дорожкѣ и улыбается.
— Витю… нѣтъ. — И внезапно у меня является планъ мести.
— А вашъ Витя курить. Я самъ видѣлъ. Ей Богу.
— Витя куритъ? Ай яй-яй, какой ужасъ! Надо его наказать, — говоритъ она, и въ этихъ словахъ ни тѣни злобы — одно огорченіе. да, пожалуй, презрѣніе ко мнѣ.
— Вы что, съ ума сошли? — шепчетъ на ходу Магда.
Но я не слушаю и бѣгу вонъ съ дачи. „Скотина, доносчикъ, — стучитъ у меня въ вискахъ: — А все-таки ловко отомстилъ, такъ ему и надо дураку“.
VI.[править]
„Теперь все погибло, все кончено. Всѣ меня будутъ презирать и ненавидѣть. Я „юда“, доносчикъ, скотина. Какъ теперь показаться на глаза „покойникамъ“! „Такъ мнѣ и надо дураку“, вотъ мои мысли.
Ночью послѣ злополучной прогулки за глиной меня давитъ кошмаръ. Въ голову лѣзутъ всякія не лѣпости и ломитъ виски.
На утро — жаръ. Сижу дома. И въ церковь на пасхальную заутреню меня рѣшено по этому поводу не брать. Въ другое время я бы протестовалъ, — но теперь все равно. Цѣлый день острымъ упорнымъ клиномъ давитъ мозгъ низость собственнаго поступка и ревность. Даже кухня и приготовленіе къ пасхальному столу не привлекаютъ моего вниманія.
— Яйца красятъ… ну и пусть себѣ красятъ, только скатерти пачкаютъ. Горки зеленыя принесли съ базара, ну, а я-то тутъ при чемъ? — не понимаю. Ахъ, Таня, Таня! И все это ты.
За обѣдомъ ложка валится у меня изъ рукъ.
— Что это ты ничего не ѣшь? Не дай Богъ, заболѣть, можетъ быть, собираешься, — говоритъ тетка, и соображаетъ, сколько будетъ хлопотъ, если я заболѣю…
Вечеръ приближается медленно-медленно. Тѣнь отъ противоположнаго дома переползаетъ черезъ улицу на нашу сторону, потомъ поднимается по стене. Косые, растянутые квадраты, что бросило яркое дневное солнце черезъ окна на полъ. Теперь только закатъ красить въ розовую краску трубы на сосѣднемъ домѣ; да, какъ жарь, горятъ червонной мѣдью стекла чердачныхъ люковъ. На кухнѣ стихаетъ стукъ ножей и тарелокъ, но зато начинаетъ пахнуть жарёнымъ.
Жарятъ поросенка. Изъ прачечной приносятъ свѣже-испеченные, пухлые, душистые „папушники“, бережно завернутые въ салфетки. Разносится теплый ароматъ шафрана и цукатовъ. Тетка и кухарка няньчатся съ ними, какъ съ новорожденными младенцами.
— Отъ пасошника. Какъ пухъ. Ей-Богу. Еще лучше, чѣмъ въ прошломъ году.
Ложусь спать рано со скуки. Засыпаю чуткимъ нервнымъ сномъ. Сквозь сонъ слышу, какъ наши собираются въ церковь, какъ уходятъ на лѣстницу и въ домѣ наступаетъ тишина. Гдѣ-то внизу хлопаетъ дверь, и слышны глухіе голоса. Комната моя полна густой теплотой. Кротко теплится лампада и освѣщаетъ оклады иконъ и часть потолка, черезъ который тянется длинная тѣнь отъ вербной пальмы. (На югѣ въ Вербное воскресенье во многихъ церквахъ раздають вмѣсто вербочекъ пальмовыя веточки). Опять засыпаю. Мнѣ снится темная влажная ночь, сады, пасхальныя звѣзды и перезвонъ колоколовъ. Просыпаюсь. И точно — надь городомъ идетъ свѣтлый, мягкій перезвонъ. Глухо гудитъ соборный колоколъ, весело перезваниваютъ въ военномъ госпиталѣ. Соскакиваю съ теплой постели, шлепаю босикомъ по полу, взбираюсь на подоконникъ и открываю форточку. Черное небо. Звѣзды. Сырой вѣтерокъ. Заглядываю въ столовую, гдѣ уже накрытъ пасхальный столъ и въ темнотѣ поблескивать рюмки. Потомъ ложусь, и опять засыпаю. Сквозь тревожный сонъ слышу, какъ хлопаютъ гдѣ-то внизу двери. Это возвращаются наши изъ церкви. Въ столовой веселые голоса и серебристый звонъ рюмокъ. Тихими шагами входить въ комнату отецъ и подходить къ моей постели.
— Спитъ… ну, Христосъ Воскресе.
Онъ наклоняется надо мной, и я чувствую его мягкую бороду, слегка сырую отъ мартовской ночи, на своей теплой щеке. Притворяюсь спящимъ. Отецъ лѣзетъ въ карманъ, достаетъ „писанку“ и кладетъ мнѣ под подушку. Отцовская ласка умиляетъ меня до слез, и я сплю до 12 ч. дня крѣпкимъ сномъ измученнаго человѣка.
VII.[править]
Первый день всякаго большого праздника скученъ.
Къ часу дня я умываюсь, надѣваю неудобный новый форменный костюмъ, воротничокъ, который туго подпираетъ мою вихрастую голову, похожую на воронье гнѣздо, и для чего-то иду на дачу Майораки. День на рѣдкость теплый и солнечный. Въ кармане отцовская „писанка“, а въ писанкѣ три рубля. Надѣюсь встретиться съ Таней, но сталкиваюсь лицомъ къ лицу съ Витей. Витя тоже въ новомъ костюмѣ, съ ослѣпительными желтыми „реальными“ пуговицами и тугомъ крахмальномъ воротникѣ. Минуту мы оба молчимъ и мнемся. Намъ обоимъ ужасно неловко.
— Христосъ Воскресе! — говоритъ Витя.
— И тебѣ тоже. Воистину!
— Ты знакомъ съ Таней Каменской.
— Съ какой Таней Каменской? Нѣтъ, незнакомъ. Я еще здѣсь никого не знаю.
— Врешь?!.
— Ей Богу. Хочешь перекрещусь?
По глазамъ я вижу, что Витя не вретѣ. Мнѣ становится и стыдно, и радостно, и свѣтло. Сердце наполняетъ что-то теплое, праздничное и разбѣгается по всему моему существу живыми, звонкими струями.
— Прости меня, что я на тебя наюдилъ, что ты курилъ.
— Ну, вотъ… еще чего… я ничего…
Въ эту минуту мне кажется, что Витя самый лучшій человѣкъ въ мірѣ, и мнѣ хочется сделать ему что-нибудь пріятное.
— Откуда у тебя такая хорошаяя цѣпочка? — спрашиваю я. — Отъ часовъ?.
— Да, для часовъ. Папа изъ Америки привезъ.
— Сколько стоитъ?
— Два доллара.
— А кто твой папа?
— Писатель.
— Врешь.
— Ей Богу.
— Ннууу? Что же онъ пишетъ?
— Та разное.
— Скажите… — удивляюсь я.
— Тебѣ что сегодня подарили?
— Пастельные карандаши. А тебѣ?
— Мнѣ — три рубля. А сколько стоятъ карандаши?
— Двѣнадцать.
— Врешь…
— Ей Богу. Умѣешь играть въ шахматы?..
VIII.[править]
Потомъ, до самаго обѣда, я играю съ Витей въ шахматы. Витя все обыгрываетъ, но меня это не огорчаетъ. Наобороть, даже пріятно. Возвращаюсь домой счастливый и голодный. Дома у насъ гости. 3а обѣдомъ, въ столовой, солнечно, и дымъ отъ папиросъ легкими синеватыми волокнами переливается въ золотыхъ лучахъ, которые сильными снопами бьютъ въ окна. Форточки открыты, и слышно, какъ на улицѣ кричатъ мальчишки, чирикаютъ воробьи, и полнозвучно, нескладно перезваниваютъ въ церквахъ.
За обѣдомъ я наѣдаюсь шоколаду.
Часовъ въ пять отправляюсь на полянку и въ глубинѣ души хочу увидѣть Таню. Срываю въ садикѣ прутикъ сирени съ зелеными, сочными почками, обкусываю на ходу горькую, весеннюю корочку и, захлопнувъ за собой калитку, съ жестянкой: „Входъ старьевщикамъ воспрещенъ“, замираю. На скамеечкѣ, гдѣ обыкновенно ночью сидитъ дворникъ въ тулупѣ, — Танюша и съ ней еще какая-то дѣвочка. Танюша въ чемъ-то синенькомъ, въ бѣломъ фартушкѣ и въ косичкахъ у нея бантики.
Въ желудкѣ у меня становится, какъ передъ экзаменомъ.
— Таня, здравствуйте!
Танюша смотритъ на меня, не то удивленно, не то разочарованно.
— Здравствуй-те. Познакомьтесь съ моей подругой.
Я неловко по очереди мну въ потной рукѣ двѣ розовыя руки и недоумѣваю: „Чего это она такая.. кислая?“ И вдругъ вспоминаю: „Ахъ я дуракъ, дуракъ. Да, вѣдь Пасха. Нужно цѣловаться. Ничего не подѣлаешь“.
— Ахъ, да. Христосъ Воскресъ! Я и забылъ.
У дѣвочекъ лица расплываются въ счастливыя улыбки, и онѣ кокетливо, покраснѣвъ, говорятъ:
— Ахъ нѣтъ, нѣтъ. Мы съ мужчинами не христосуемся.
Пудовая гиря сваливается у меня съ души. Все хорошо, но въ любви самое затруднительное, что надо цѣловаться.
…А колокола звонятъ, звонятъ, и кажется, что и завтра, и послѣзавтра, и черезъ годъ — все время въ воздухѣ будетъ стоять свѣтлый, утомительный, весенній звонъ.