За три секунды до полученія письма І. Б. Гобсона, я столько же помышлялъ о преслѣдованіи однозуба, сколько о проходѣ черезъ сѣверо-западный проливъ, а черезъ три секунды послѣ приглашенія вышепомянутаго письма я понялъ и созналъ, что мое истинное назначеніе, цѣль всей моей жизни именно въ томъ и заключается, чтобы травить это зловредное чудовище и избавить отъ него міръ божій.
Я только что воротился изъ труднаго путешествія, я былъ утомленъ, измученъ, жаждалъ отдыха и покоя, я только о томъ и мечталъ, какъ бы мнѣ поскорѣй снова увидать родину, друзей, свою маленькую ученую обитель при Ботаническомъ садѣ и свои дорогія, неоцѣненныя коллекціи. Но ничто меня не возмогло удержать. Я забылъ все: усталость, друзей, коллекціи и безъ дальнѣйшихъ размышленій принялъ предложеніе американскаго правительства.
— Что жь такое? думалъ я, что жь такое? поплыву и конецъ! Притомъ же всякій путь ведетъ въ Европу; а однозубъ можетъ будетъ такъ любезенъ, что именно увлечетъ меня къ берегамъ Франціи. Можетъ статься, это достойное животное позволитъ — въ видахъ моего личнаго удовольствія — изловить себя въ европейскихъ моряхъ, и я тогда привезу въ нашъ естественный музей полуметръ, — отнюдь не менѣе полуметра! — его костяной алебарды.
Но въ ожиданіи будущихъ любезностей нарвала, теперь приходилось его отыскивать на сѣверѣ Тихаго океана, слѣдовательно держать путь къ антиподамъ Франціи.
Я нетерпѣливо кликнулъ:
— Консейль!
Консейль — это мой слуга, очень преданный мнѣ парень, который сопровождалъ меня во всѣхъ моихъ путешествіяхъ и странствованіяхъ. Я его очень любилъ и онъ платилъ мнѣ взаимностью. Консейль былъ честный фламандецъ, существо флегматическое по природѣ, исправное и акуратное по принципу, усердное по привычкѣ, существо не изумлявшееся и не смущавшееся никакими внезапными и неожидаемыми переворотами и продѣлками судьбы, существо ловкое на всякую работу, способное ко всякому дѣлу и, вопреки своему имени [1], никогда не дающее совѣтовъ, — даже и тогда, когда ихъ не спрашиваютъ.
Консейль постоянно вращался въ кругу нашего ученаго мірка при Ботаническомъ садѣ и кое-чему научился. Онъ у меня былъ знатный спеціалистъ по части классификацій естественной исторіи и съ быстротой акробата пробѣгалъ всю лѣстницу отдѣловъ, группъ, классовъ, подклассовъ, порядковъ, семействъ, родовъ, видовъ и разновидностей. Но его познанія на этомъ и останавливались. Классифировать — въ этомъ была его жизнь и дальше онъ не шелъ. Онъ былъ силенъ въ теоріи классификаціи, но въ практикѣ слабъ, и, полагаю, не съумѣлъ бы отличить кита отъ кашелота. Нечего грѣха таить, не съумѣлъ бы отличить! И однако какой честный и славный человѣкъ!
Уже десять лѣтъ Консейль слѣдовалъ за мною всюду, куда только наука меня увлекала. Отроду я отъ него не слыхалъ ни единой жалобы на продолжительность или на трудность путешествія, никогда онъ не только не отказывался, но даже не возражалъ, куда бы я его ни звалъ, въ Китай, или въ Конго, въ какую угодно даль. Онъ былъ надѣленъ отличнѣйшимъ здоровьемъ, которое устояло противъ всякихъ неудобствъ, перемѣнъ климата и проч. тому подобнаго крѣпкими мускулами, но у него не было и признака нервовъ — само собою разумѣется, не было нервовъ въ нравственномъ отношеніи.
Этому парню было тридцать лѣтъ; возрастъ его относился къ возрасту его господина какъ 15 къ 20. Да простится мнѣ, что я сообщаю этимъ оборотомъ, что мнѣ было сорокъ лѣтъ!
Но у Консейля былъ одинъ недостатокъ: онъ былъ отчаянный формалистъ; онъ не иначе говорилъ со мной, какъ въ третьемъ лицѣ, и величалъ меня „честью“, что подъ часъ сильно меня раздражало.
— Консейль! повторилъ я.
А самъ, между тѣмъ, лихорадочной рукой принялся за сборы въ плаваніе.
Я, конечно, былъ совершенно увѣренъ въ преданности Консейля. Я обыкновенно даже и не спрашивалъ его, желаетъ ли онъ отправиться въ такое-то или другое странствіе. Но теперь дѣло шло объ экспедиціи, которая могла затянуться на богъ-вѣсть какое долгое время, о предпріятіи очень ненадежномъ, отважномъ, о преслѣдованіи чудовища, которое, пожалуй, пуститъ корабль ко дну, какъ орѣховую скорлупку. Тутъ было надъ чѣмъ призадуматься даже и самому хладнокровному и невозмутимому человѣку на свѣтѣ!
Что-то скажетъ Консейль?
Я крикнулъ въ третій разъ:
— Консейль!
Консейль явился.
— Ихъ честь изволила звать меня? сказалъ онъ, входя въ комнату.
— Да, я звалъ… Собирай меня въ путь, дружище, собирайся самъ. Мы отплываемъ черезъ два часа.
— Какъ будетъ угодно ихъ чести, отвѣчалъ спокойно Консейль.
— Нельзя терять ни минуты. Укладывай въ чемоданъ всѣ мои дорожныя принадлежности, платье, рубашки, носки, бери всего побольше, — какъ можно побольше, — не считай, да поскорѣе, поскорѣе!
— А коллекціи ихъ чести?
— Мы займемся ими послѣ.
— Какъ же это? архіотеріумы, и ракотеріумы, ореодоны…
— Они останутся здѣсь, въ гостинницѣ.
— А живая индійская свинка ихъ чести?
— Ее будутъ кормить, пока мы въ отлучкѣ. Да притомъ я распоряжусь, чтобы весь нашъ звѣринецъ переслали во Францію.
— Такъ мы не въ Парижъ ѣдемъ? спросилъ Консейль.
— О, разумѣется… отвѣчалъ я уклончиво: — разумѣется…. только намъ придется сдѣлать крюкъ…. крюкъ….
— Какой будетъ угодно ихъ чести.
— О, это крюкъ пустячный! Мы только нѣсколько обогнемъ…. обогнемъ прямую дорогу, — вотъ и все. Мы отплываемъ на „Авраамѣ Линкольнѣ.“
— Какъ, ихъ чести заблагоразсудится, отвѣчалъ безмятежно Консейль.
— Ты знаешь, мой другъ, что дѣло идетъ о чудовищѣ…. о знаменитомъ нарвалѣ, — знаешь?… Мы очистимъ отъ него моря! Авторъ сочиненія о Тайнахъ Морскихъ Безднъ, въ двухъ томахъ, in quarto не можетъ отказаться… не можетъ не сопровождать капитана Фаррагюта! Это предпріятіе славное, но…. но и опасное! Самъ не знаешь, куда идешь. Чудовища эти могутъ быть очень капризны…. Но мы все-таки отправимся. У насъ капитанъ хоть куда, — хоть на солнце, такъ и то не сморгнетъ….
— Коли ихъ честь поплыветъ, такъ и я поплыву, отвѣчалъ Консейль.
— Ты подумай хорошенько. Я отъ тебя ничего не хочу утаивать. Это будетъ такое путешествіе, изъ котораго не всегда возвращаются!
— Какъ ихъ чести будетъ угодно.
Черезъ четверть часа наши чемоданы были готовы. Консейль живо справился съ укладкою, и можно было поручиться, что онъ ничего не позабылъ, ничего не упустилъ изъ виду: этотъ парень такъ же хорошо классировалъ рубашки и платье, какъ птицъ и млекопитающихъ.
Служитель гостинницы снесъ наши вещи и сложилъ ихъ въ большихъ сѣняхъ втораго этажа. Я спустился внизъ и за громаднымъ прилавкомъ, который постоянно осаждаетъ значительная толпа, расплатился по счету. Я распорядился, чтобы мои тюки съ препарованными животными и сухими растеніями были отправлены въ Парижъ, открылъ достаточный кредитъ своей морской свинкѣ, затѣмъ, вмѣстѣ съ Консейлемъ, прыгнулъ въ карету.
Этотъ экипажъ, за двадцать франковъ въ конецъ, спустился по Бродвейской улицѣ до Юніонъ-Сквера, проѣхалъ по Четвертой Аллеи до Бовера-Стрита, повернулъ въ Катринъ-Стритъ и остановился у Тридцать Четвертой Пристани. Отсюда насъ, людей, лошадей и экипажъ доставили на Катринскомъ перевозномъ суднѣ въ большое предмѣстье Нью-Йорка, въ Бруклинъ, расположенное на лѣвомъ берегу Восточной Рѣки, а черезъ нѣсколько минутъ мы достигли набережной. Здѣсь мы увидѣли „Авраама
Наши вещи немедленно перетащили на палубу фрегата. Я кинулся на бортъ.
Я спросилъ, гдѣ капитанъ Фаррагютъ. Одинъ матросъ провелъ меня на ютъ, гдѣ я увидалъ очень красиваго и привлекательнаго офицера. Этотъ офицеръ протянулъ мнѣ руку.
— Господинъ Пьеръ Аронаксъ? сказалъ онъ.
— Онъ самый, отвѣчалъ я. — Капитанъ Фаррагютъ?
— Такъ точно. Очень радъ, добро пожаловать, господинъ профессоръ. Каюта ваша готова, — къ вашимъ услугамъ.
Я поклонился и, не желая мѣшать капитану, попросилъ указать мнѣ назначенную каюту.
„Авраамъ Линкольнъ“ былъ отлично приспособленъ къ своему новому назначенію; фрегатъ отличался прочностью, большимъ ходомъ и былъ снабженъ такими подогрѣвательными снарядами для топленія, что давленіе его паровъ можно было повышать до семи атмосферъ. При такомъ давленіи „Авраамъ Линкольнъ“ достигалъ средней скорости восемнадцати миль и трехъ десятыхъ въ часъ, — скорость эта, разумѣется, была очень значительная, но все-таки недостаточная для борьбы съ гигантскимъ чудовищемъ. Внутреннее устройство фрегата соотвѣтствовала его морскимъ качествамъ. Я былъ чрезвычайно доволенъ своею каютой: она находилась въ задней части корабля и сообщалась съ офицерскимъ отдѣленіемъ.
— Тутъ вамъ будетъ отлично, сказалъ я Консейлю.
— Такъ же отлично, съ позволенія ихъ чести, какъ раку-отшельнику [2] въ раковинкѣ труборога [3], отвѣчалъ Консейль.
Консейль принялся разбирать чемоданы, а я воротился на палубу и сталъ слѣдить за сборами и приготовленіями къ отъѣзду.
Въ эту самую минуту капитанъ Фаррагютъ приказалъ ослабить послѣдніе канаты, удерживавшіе „Авраама Линкольна“ у Бруклинской пристани. Значитъ, замедли я на какую нибудь четверть часа, даже и того менѣе, — и фрегатъ уплылъ бы безъ меня, и я лишился бы возможности участвовать въ этой необыкновенной, сверхъестественной, невѣроятной экспедиціи!
Капитанъ Фаррагютъ не хотѣлъ терять не только одного дня, даже одного часа, и торопился направиться къ морямъ, гдѣ въ послѣдній разъ было замѣчено чудовище. Онъ позвалъ механика.
— Что, готовы ли у васъ пары? спросилъ онъ.
— Готовы, отвѣчалъ механикъ.
— Go ahead! скомандовалъ капитанъ Фаррагютъ.
По этой командѣ, сообщенной машинѣ посредствомъ снарядовъ съ сжатымъ воздухомъ, рабочіе привели въ движеніе двигательное колесо. Паръ засвисталъ, устремясь въ полуоткрытые золотники. Длинные, горизонтальные поршни застонали и двинули шатуны. Винтовыя лопасти завертѣлись и начали разсѣкать волны все быстрѣе и быстрѣе, и „Авраамъ Линкольнъ“ величественно выступилъ, сопровождаемый сотнею лодокъ и тендеровъ [4], переполненныхъ зрителями.
Вся Бруклинская набережная и вся сторона Нью-Йорка, примыкающая къ Восточной Рѣкѣ, были покрыты толпами любопытныхъ. Пятьсотъ тысячъ человѣкъ громко прокричали ура. Тысячи платковъ развѣвались въ воздухѣ надъ сплотившейся толпой и привѣтствовали „Авраама Линкольна“ до самаго его вступленія въ воды Гудсона, у оконечности продолговатаго полуострова, который образуетъ городъ Нью-Йоркъ.
Тутъ фрегатъ, придерживаясь со стороны Нью-Джерсея великолѣпнаго праваго берега рѣки, сплошь застроеннаго прелестными виллами, прошелъ мимо укрѣпленій, которыя салютовали ему изъ самыхъ большихъ своихъ пушекъ. Въ отвѣтъ на эти салюты „Авраамъ Линкольнъ“ троекратно спускалъ и поднималъ американскій флагъ, на которомъ сіяло тридцать девять звѣздъ; затѣмъ, нѣсколько умѣривъ свой ходъ, онъ вступилъ въ помѣченный баканами фарватеръ, изгибающійся по заливу, образуемому оконечностью Сенди-Гука, и прошелъ мимо песчаной отмели, съ которой нѣсколько тысячъ зрителей еще разъ его привѣтствовали.
Процессія лодокъ и тендеровъ провожала фрегатъ до самаго маяка.
Пробило три часа. Лоцманъ сѣлъ въ свою шлюбку и добрался до маленькой шкуны, которая ждала его подъ вѣтромъ. Огонь усилили; винтъ сталъ ударять по волнамъ быстрѣе; фрегатъ шелъ вдоль желтаго и низкаго Лонгъ-Эйлендскаго берега, а къ восьми часамъ вечера, потерявъ изъ виду на сѣверо-востокѣ огни Фейръ-Эйленда, понесся на всѣхъ парахъ по темнымъ водамъ Атлантическаго океана.