Розанов В. В. Сочинения: Иная земля, иное небо…
Полное собрание путевых очерков, 1899—1913 гг.
М.; Танаис, 1994.
В БЕРЛИНЕ[править]
Все немецкие лица какие-то бесформенные, неопределенные, безлинейные, бесстильные… Точно Бог начал что-то творить, но бросил, не закончив, за какою-то безнадежностью…
Похоже, как над одною гробницею Медичи во Флоренции — неоконченная скульптура Микель-Анджело… Корпус вышел, фигура вышла, но лицо недоработанно: тусклое, неясное…
Самый цвет их, в общем здоровый, — не имеет решительности… Что-то красноватое, но с прослойками белого или с проступающим сквозь кожу белым… Бык, но «с малокровием»… Ужасно странно.
Это все их немецкое пиво. На некоторых улицах Берлина самый воздух улицы пропитан пивом. Это противно.
И вообще, противного много в Германии. Это не юг и его стиль…
Пошел в Берлине посмотреть университет. Ведь там училось много и русских. Берлинский университет — почти русский университет: туда входили с прекрасной, волнующейся душой Грановский, оба Киреевские, Тургенев1. Помните тургеневское в предисловии: «Мне нужно было окунуться в Немецкое море»2. Это он писал об университете.
Вход, однако, «посторонним лицам запрещен». Из Дверей его выходили и студенты, и барышни, очевидно «курсистки». В противоположность впечатлению прежней поездки, когда я видел группу студентов в Зоологическом саду, — на этот раз лица студентов были прекрасны «наукою», мыслью, одушевлением. Может быть, я взял их в хорошую минуту: ведь они только что выслушали лекцию. И еще то: ведь это летний семестр, шел их «июль месяц», и, очевидно, на лето оставались заниматься самые лучшие. Но нужно сделать nota bene: в Германии, в университетах, лекции не прерываются и на лето. Много работают и не жалукутся, что «жарко» или «устали».
Да ведь и все мы летом работаем. Вот и я пишу же.
Университет немного наискось от монумента Фридриху Великому и против дворца. Он отделен от улицы небольшим двором, усаженным деревьями. Выходя на тротуар улицы, стоят перед ним два великолепные памятника братьям-ученым первой половины XIX века — Вильгельму Гумбольдту, знаменитому лингвисту, и Александру Гумбольдту, творцу «Космоса», естествоиспытателю. Оба памятника из белого камня (мрамора?); ученые — в сидячем, свободном положении, полном естественности. Я долго рассматривал лица, — и что касается Александра Гумбольдта, лицо которого известно по множеству превосходных портретов, то сходство и выразительность лиц в камне достигнуты вполне. Лицо Вильгельма Гумбольдта еще выразительнее, изящнее и одухотвореннее, чем Александра. Оно вполне прекрасно, и не хочется от него отойти.
Посреди двора — белый мраморный памятник Гельмгольцу, величайшему натуралисту второй половины XIX века, обогатившему открытиями своими почти все области естествознания, между прочим такие далекие друг от друга, как физика и физиология. Ученый стоит в докторской мантии; лицо еще не старо и полно одушевления. В глубине двора, уходя влево (если идти с улицы), — совсем закрытый деревьями, памятник-бюст Моммзену. Совсем около стены университета — черный бронзовый памятник Трейчке, в позе говорящего пылкую речь оратора (стоящая на пьедестале фигура). На фронтоне университета надпись, которую, к сожалению, я не списал. Она отличается тем, что содержит в себе личное и любящее отношение к университету построившее здание короля. Приблизительно смысл ее: король Вильгельм (или: Фридрих?) посвящает (или: жертвует? дает?) это университету (или: музея университет?). Во всяком случае, что-то личное, а не шаблонно-казенное…
Цвет наук в Германии сыграл большую роль в порыве германцев к единству… И «железный канцлер», сев верхом на это ученое одушевление, выковал стальную империю, под тяжелыми доспехами которой задохнись музы… Таково кругообращение времен… Глядя на беспримерно тупые и вместе счастливые и торжествующие лица «квартальных» на углу улиц Берлина, вглядываясь в нарядную толпу берлинских буржуа, коммерсантов и «статских советников», двигающихся в роскошных автомобилях по чудно мощенным улицам, наблюдая отсутствие какой-либо мысли в этой массе с плещущимся в утробе ее пивом, не умеешь провести никакой соединительной мысли между «порою Гумбольдтов» и «теперь»… Как будто той «поры» даже и не было никогда… Как будто «Universitas» и трогательная ему надпись еще скромного «короля Пруссии», — скромного короля скромного королевства, — есть какой-то счастливо приснившийся сон, который прошел, и от него ничего не осталось…
Проснулись пруссаки в «великую империю», которой трепещут французы и побаиваются англичане… Но, Боже, — что из этого? Кому это нужно?
А Гумбольдты, и Моммзен, и Гельмгольц были всем нужны. И о них можно сказать то, что история сказала о кротком императоре римском Тите: они были «утешением рода человеческого».
Не по зависти, не из страха о копье, мече и щите тевтонов говорится и думается: «Это решительно никому не нужно и даже решительно никому не интересно».
Из «пивной» Германии явно никакого «второго Рима» не выйдет… Постоит… погрозит кулаками на все четыре стороны… и повалится, как огромная глиняная бесформенная масса.
И когда она повалится, «музы» Германии засияют опять для мира прежним вечным блеском.
КОММЕНТАРИИ[править]
Впервые очерк опубликован в PC (1910. 21 июля) под псевдонимом В. Варварин.
1 В Берлинском университете слушали лекции многие русские люди, такие, как Т. Н. Грановский (в 1836—1838 гг.), И. В. Киреевский (в 1830 г.), П. В. Киреевский (в 1829—1830 гг.), И. С. Тургенев (в 1838—1840 гг.), Н. В. Станкевич (в 1838—1839 гг.), М. А. Бакунин (в 1840 г.).
2 Ср. выражение в «Литературных и житейских воспоминаниях» (1868): «Я бросился вниз головою в „немецкое море“, долженствовавшее очистить и возродить меня, и когда я наконец вынырнул из его волн — я все-таки очутился „западником“, и остался им навсегда» (Тургенев 14. С. 9).