Осоргин М. А. Воспоминания. Повесть о сестре
Воронеж: Изд-во Воронежск. ун-та, 1992.
В драке больших исчезло маленькое государство, в котором мало кто бывал, к существованию которого относились сентиментально или насмешливо, но в котором было все, что полагается государству: король, парламент, подданные, жандармерия и дипломатические представители. Государство имело столицу — Цетинье, порт — Антивари, торговый центр — Подгорицу, прессу — «Черногорский вестник», выходивший трижды в неделю, железную дорогу, построенную итальянцами, королевскую табачную лавку, королевский театр, королевскую парикмахерскую, королевский дворец и отель, в котором был материально заинтересован король.
Столица уютно расположилась среди серых безлесных гор; жителей в ней было немногим меньше, чем в одном американском небоскребе, но было две площади, большая улица и несколько переулков. Железная дорога вилась петлей по горам от порта до Вирпазара, дальше же, до столицы, приходилось ехать сначала пароходом, затем на лошадях или в почтовом автомобиле. На автомобиле, единственном, было семь нумерованных мест, причем опытный человек старался занять место рядом с шофером, иначе в Цетинье он приезжал непременно в сером костюме и с таким же серым лицом. Высоким достоинством и счастьем этой благословенной страны было то, что по ней одновременно не могло путешествовать больше семи иностранцев, хотя бы они были англичанами. Зато, прибыв в столицу, каждый иностранец непременно снимался в королевской фотографии в национальном черногорском костюме. Особенно это шло немцам, с короткой шеей и пивным брюшком; неплохи были и англичанки с выдающейся челюстью. Но, повторяю, иностранцев в Черногории бывало очень мало, так как королевского казино с лошадками и баккара не было. Громадная ошибка. Будь казино, особенно с рулеткой, — Черногория могла бы сохранить самостоятельность.
Так как о Черногории я знал не больше Бонапарта, некогда вопросившего: «Черногорцы — что такое?», то было очень любопытно приблизиться к ее берегам на итальянском пароходе. Случилось же это в 1911 году, весенней порой, за три года до трагического решения — поколебать мир, принятого гимназистом Принципом1, о смерти которого в тюрьме недавно сообщили газеты. Все в мире было еще покойно, европейский концерт звучал превосходно, а тройственное и двойственное соглашения служили отличной гарантией международного согласия. Изредка волновались только ничтожные народцы, самое существование которых представлялось недоразумением: македонцы, албанцы. Последние, со свойственной дикарям косностью, противились цивилизаторской деятельности турок, и это создало ряд мелких неприятностей.
Из-за поведения этих албанцев я и попал в Черногорию, на границе которой взаимно резались турки и албанцы. Предусмотрительные «Русские ведомости» командировали меня туда познакомиться с нравами балканских народов, а кстати объехать и весь балканский полуостров. «Через год можно ожидать на Балканах больших событий», — писал мне ныне покойный Н. В. Сперанский, не раз удививший даром предсказания.
Чудесно было в те года жить за границей. Русские еще не считались низшей расой, визы им давали в день требования, паспортом могла служить визитная карточка. Впрочем, за десять лет постоянных путешествий по Европе, я впервые вынул из кармана паспорт и познакомился с визами только уже в военное время, когда проезжал через шесть государств — в Россию, и паспорт этот был не «заграничным», а некогда выданный мне из московского полицейского участка бессрочной паспортной книжкой.
Поэтому, высадившись в порту Антивари, я вынул визитную карточку и вручил ее подошедшему жандарму. Подобные жесты величия всегда ценятся, и через минуту ко мне бежал черногорский офицер, сразу мне объявивший, что таможенного осмотра моих вещей не будет, что багаж на станцию донесет жандарм, что поезд может и подождать, что он сам — начальник портовой стражи, что порт — дрянь, и осматривать его не стоит, и что он, начальник, непременно поедет со мной в Вирпазар и позаботится обо всех удобствах.
Для читателя, несомненно, привыкшего к скверному обращению на всех границах, подобный рассказ может показаться сказкой: не только не бьют, не загоняют в бараки, не выстраивают для анализа с посудиной, не обыскивают, — но еще встречают с почетом. Притом все мое право на почет заключалось лишь в том, что я был русский и корреспондент большой газеты. Но мы действительно были некогда уважаемой нацией, а уж особенно на Балканах.
Отклонить любезность «начальника стражи» мне не удалось. Он доставил меня на затрапезную станцию, усадил в вагон, где мы оказались только вдвоем, и даже принес хлеба и две коробки консервов; поезд немножко подождал, а он сбегал домой сказать жене, что уезжает на три дня в Вирпазар. Поезд оказался вообще очень покладистым, и, когда в пути я восхитился одним бесподобным горным видом, поезд — по приказу офицера — немедленно остановился. Кочегар, кондуктора и мы вышли и минут двадцать любовались облаком, ползшим под вершиной горы, сиявшей на солнце.
— Это австрийская Спица, — объяснил мне спутник, — но повыше ее — наша территория, куда никто, кроме черногорцев, не способен взобраться.
Мой спутник оказался воспитанником петербургской военной академии, был женат на русской, участвовал в русско-японской войне, был племянником черногорского министра (как, впрочем, почти все жители Черногории, за исключением племянников короля) и носил превосходную фамилию. Ее я не назову — в виду деталей дальнейшего рассказа; если я не ошибаюсь, этот офицер погиб позже в битве при Скутари.
Когда мы к вечеру приехали в Вирпазар, я понял, что без такого спутника я мог бы оказаться в скверном положении, так как никаких отелей там нет, дальнейшего сообщения вечером также. Он же завел меня в знакомый дом, где мы заняли комнату, заставленную по стенам грузнейшими низкими диванами, С дороги полагалось спать.
Он так и поступил. Но я еще никогда в жизни — хоть и живал в русских деревнях — не видал такого количества клопов, даже не допускал в мыслях. Поэтому я сел на стул среди комнаты, подобрав ноги, и то дремал, то писал на блокноте при свете тусклой керосиновой лампочки. Зато мой спутник спал за двоих.
На другой день мы пошли объединяться.
Объединялись в кабачке, где собралась вся вирпазарская знать: человек пятнадцать полуоборванцев, пресимпатичных и отлично пивших сливовицу. Объединялись долго. Мы, мужчины, сидели, а женщины, в том числе жены вирпазарских вельмож, нам прислуживали, с ними меня, конечно, не знакомили — слишком унизительно.
Черногория — удивительная страна. Там девушка свободна и самостоятельна и может пользоваться жизнью; но жена — рабыня, на которой лежит вся тяжелая работа. Мужчина — воин. Встав утром, он натягивает штаны и сапоги и затыкает за пояс пистолет, а затем идет делать то, что он называет: умываться. Среди дня он рассуждает о политике, о короле и пьет кофе; остальное на обязанности женщин.
На берегу озера прекрасны старотурецкие крепости. Одну из них, укрепленную черногорцами, мы отправились осматривать всей компанией, так как среди собутыльников оказался и ее комендант. На старой крепостной пушке мы снялись живописной группой, — с «кодаком» я не расставался.
Вечером мой спутник внезапно загрустил.
— Что с вами?
— Так. Маленькая неприятность.
— А в чем дело?
— Забыл совершенно, что у меня здесь платеж, и не захватил денег. Уж очень спешно собрался. Очень неприятно.
— Много?
Он назвал сумму, довольно крупную. Такое у него было жалкое лицо, что я растрогался.
— Я мог бы вам ссудить…
— О, не подумайте, что я для того сказал… Но действительно… Вы в Цетинье долго пробудете?
— Недели две.
— О, тогда… Через три дня, не позже, я бы мог доставить вам… Но мне так неловко…
Позже, спустя две недели, когда я ждал выписанные из России деньги, чтобы как-нибудь выехать из Черногории, мои цетиньские приятели — черногорцы говорили:
— Как же можно ему давать было. Кто же ему дает.
— Да почем я мог знать. Офицер, племянник министра…
— Никому у нас давать не нужно. Но ваши деньги не пропали. Пойдите к министру финансов и скажите ему; а он вычтет у него из жалованья. Так всегда у нас делают.
К министру я не пошел. В конце концов — я многим был обязан моему любезному спутнику. А за науку платят.
Очень была живописна труппа провожавших на пристани увозившего меня пароходика; дальнейший путь лежал по скутарийскому озеру.
Все черногорцы одеваются одинаково в национальный костюм, различаясь лишь черной или золотой вышивкой джамагана. На головах — шапочки с черным верхом и вышитой буквой Н. Черный верх — траур по части утерянной территории, а буква Н. означает принадлежность к почетному званию подданных короля Николая. Вероятно, сейчас они носят какую-нибудь другую букву. Ту же шапочку носили и женщины.
Описать дорогу по озеру и дальше, экипажем, на Цетинье, очень трудно, хотя и соблазнительно. Дорога красоты изумительной. Возница несколько часов вез меня над пропастями, а раз на нас наползла туча, пролилась дождем и опустилась вниз; над нами уже сияло яркое солнце, а под нами была гроза, прямо под обрывом, где раньше на страшной глубине виднелись деревушки и яркая ниточка реки.
И вот я, наконец, в Цетинье, в двухэтажном домике, где отель открыл временное филиальное отделение.
Против окна, через маленькую площадь, крылечко Николая I. Сам он, по утреннему времени, вышел подышать и поболтать с подданными. Из прохожих он выбирает и подзывает к себе пальцем почтенных стариков с большими зонтами; здоровается с ними за руку, иных угощает папиросой. Когда подданных не видно, король любуется своим сыном, парнишкой в офицерской форме, лет восемнадцати, который бегает на площади с собаками. Одна из собак переживает романическую пору, и поклонников собралось множество. Сцена эта интересует не только короля и королевича, но и подданных, сидящих в кафе наискосок: потягивают турецкий кофе и задумчиво наблюдают.
Ко мне пришел какой-то таинственный осведомитель, назвавшийся журналистом и сносно говоривший по-итальянски; он в черногорской шапочке, но — один из немногих — в пиджаке. Пришел с предложением бескорыстной помощи и с советом:
— Непременно телеграфируйте своей газете, что королю Николе приходится содержать тысячи беглых албанцев, а это стоит огромных денег. Ежедневный расход нашей казны…
Информатор сообщает цифры, преувеличенные раз в тысячу. Нам, корреспондентам, отлично известно, что на содержание этих беглых албанцев король уже выпросил денег и у Турции — как виноватой, и у Австрии — как замешанной, и у Италии — по родственным связям, и у России — из уважения к славянской державе; у каждой страны в сумме, далеко превышавшей расходы. Знаем и то, что информатор наш специально к нам приставлен и что ни единому слову его верить нельзя. Человек он маленький, жалкий, забитый и очень прилипчивый.
Однажды он пришел ко мне без информации, но с лестным приглашением:
— Очень прошу вас быть на свадьбе, моей сестры. И король будет.
— Почему будет король?
— А как же. Он — родственник.
Я и забыл, что все черногорцы — родственники короля.
В указанный час закрылись в Цетинье все магазины: король и население отправились смотреть свадьбу.
Я использовал момент и потихоньку ускользнул в почтовом автомобиле в Подгорицу. Очень надоела бдительная предупредительность «информаторов». В Подгорице же, близ албанской границы, сведения точнее.
Губернатор Подгорицы оказался в том кафе, куда я зашел навести справку о его жительстве.
— А зачем вам меня?
— Хочется мне осмотреть ваши госпитали.
— Жандарм вас проводит. Эй!
Жандарм успел что-то шепнуть администрации больницы, и по приходе моем в палату все врачи, сидельцы и способные стоять на ногах раненые албанцы были выстроены между рядами постелей шпалерами. Никогда в жизни я не чувствовал себя в более глупом положении. Из расспроса врача я убедился, что албанцев в Черногории не тысячи, а лишь несколько сотен. Но гораздо любопытнее было то, что есть много раненых черногорцев; о том, что черногорцы любят «ходить пострелять» в турок, мы также были осведомлены. Впрочем, еще в Вирпазаре мне рассказывали об этом сами любители таких экскурсий.
Была еще у меня миссия: узнать, где находится сейчас таинственный предводитель албанских повстанцев, итальянский адвокат, албанец родом, Теренцио Точчи. В Цетинье информаторы нас уверили, что Точчи скрывается в каких-то пещерах в сердце Албании и что узнать о нем ничего невозможно. Я обратился к помощи жандарма-провожатого.
— Где сейчас Теренцио Точчи?
— Тука, — отвечал он спокойно.
— А где это… тука?
— А вот в том ресторане обедает.
Войдя, я увидал маленького заморенного человечка, симпатичного, обтрепанного. Это и был «вождь», которого газета «Матэн» называла неуловимым, почти мифическим, и при том почему-то «главой всех албанских церквей».
За вторым блюдом я его спросил:
— Скажите, сколько в рядах повстанцев приезжих итальянцев. Ричьотто Гарибальди2 заявил в печати, что, несмотря на меры, принятые итальянским правительством, он выслал вам свою тысячу.
— Тысячу, — разозлился Точчи. — Мы видели только одного, правда, славного малого.
Я посмеялся, вспомнив сенсационные статьи и телеграммы итальянских газет. Как много теряют события, когда к ним приблизишься.
С Теренцио Точчи мы условились, что когда-нибудь поедим в Милане макароны. Увы — не удалось. Я даже не знаю, как кончил или где сейчас подвизается этот герой восстания, имя которого произносилось с таким страхом и уважением.
При мне произошло в Цетинье знаменательное событие: впервые заехал кочующий кинематограф. До этого времени в театре давались изредка переводные немецкие водевили и была однажды оперетта. И вот мы получили от королевского театра торжественное приглашение: почтить своим корреспондентским присутствием сеанс кинемо.
Дирекция театра распределила места:
1. Литерная ложа, у самого экрана — королю и его семье.
2. Первый ряд кресел — принцы и дипломатические особы.
3. Второй ряд кресел — иностранные корреспонденты.
Прочие ряды — прочие иностранцы и подданные.
Разумеется, мы догадались не воспользоваться честью и остаться позади. Дипломатам это было не так удобно, английский посланник не постеснялся перейти к нам, но русский, явившийся в полной чиновничьей форме, не решился. Только этот дипломат являлся к королю на утренний прием в сюртуке и фуражке с кокардой; остальные надевали домашний пиджачок при мягком воротнике и переходили через улицу без шляпы, так как дворец был рядом.
Но бедный король в его боковой ложе. Как хотелось ему перебежать к нашей группе. В первый антракт он исчез.
Это не воспоминания о Черногории, а так, случайные заметки. Для воспоминаний нужна книжка — а кому интересна книжка о несуществующем более королевстве?
Но вот что прочнее всего осталось у меня в памяти: неприступность Ловчена. С этой изумительной горы я спускался на автомобиле в Каторский залив — спускался не менее часа. Много покатавшись по Европе, познакомившись с пятнадцатью странами, — высшей красоты я никогда не видал.
Каким образом Ловчен мог быть взят, даже при современной артиллерии и при аэропланах, — ни один стратег не объяснит, кажется, десяток черногорцев мог бы отстоять его от целой армии. И, однако, Ловчен был, если не взят, то сдан.
А вскоре после этого старый король Никола проехал через Рим в Европу. Он был тестем итальянского короля; и, однако, в Риме он был принят только на вокзале, в парадных комнатах. И газеты о проезде короля Николы отозвались только в хронике. А в военных кругах тогда говорили: «Взять Ловчен невозможно: можно только взять за Ловчен».
С момента падения Ловчена Черногории не стало. Вероятно, это очень хорошо — объединение всех балканских сербов; но все же Черногории больше нет3.
ПРИМЕЧАНИЯ[править]
1 Принцип, Гаврило (1894—1918) — член организации «Молодая Босния». В 1914 г. убил в Сараево наследника австро-венгерского престола Франца Фердинанда, что послужило поводом для развязывания первой мировой войны.
2 Гарибальди, Риччотти (1847—1924) — итальянский генерал, сын Джузеппе Гарибальди, участник итало-турецкой войны 1911—1912 гг.
4 С ноября 1945 г. Черногория как народная республика вошла в состав Югославии.