В рабочем квартале (Брусянин)/ДО

Въ рабочемъ кварталѣ : Изъ впечатлѣній счетчика послѣдней переписи
авторъ Василій Васильевичъ Брусянинъ

Источникъ: Брусянинъ В. В. Ни живые — ни мертвые. — СПб.: Типо-литографія «Герольдъ», 1904. — С. 208.

Полчеловѣка

Наступали сумерки… Съ трудомъ отворивъ тяжелую одностворчатую дверь, я перешагнулъ порогъ и очутился въ крошечной комнаткѣ. Направо въ стѣнѣ блѣднымъ пятномъ обрисовывалось оконце: молочный свѣтъ сумерокъ падалъ на убогую обстановку жилища. Подъ плитою перегорали обуглившіяся полѣнья, по неровному, скрипучему полу тянулась блѣдная полоса свѣта…

— Кто тамъ?.. — окликнулъ меня кто-то изъ-за досчатой перегородки.

Я не сильно толкнулъ узкую дверцу, она отворилась, скрипнувъ, — и я вошелъ въ сосѣднюю комнату.

Небольшая жестяная лампочка тусклымъ свѣтомъ озаряла грязно-сѣрыя обои стѣнъ, темныя закоптѣвшія окна, столъ съ чайной посудой и потухшимъ самоваромъ, стулья, небольшой красненькій сундучекъ. Направо, на постели, лежалъ темноволосый человѣкъ, съ широкимъ блѣднымъ лицомъ и съ большими томными глазами. Человѣкъ этотъ пристально посмотрѣлъ на меня, слегка повернувъ лицо, и твердо и отчетливо спросилъ:

— Вамъ что угодно-то?..

Я сказалъ о цѣли своего посѣщенія, напомнивъ негостепріимному собесѣднику о пакетѣ съ листочками, которые были мною оставлены здѣсь вчера, и которые надо было заполнить краткими отвѣтами на краткіе вопросы.

— Кто вамъ будетъ писать-то? — не то спросилъ, не то съ сердцемъ въ голосѣ замѣтилъ черноволосый человѣкъ и сверкнулъ яблоками широко раскрытыхъ глазъ, — я — неписьменный, сынъ мой хотя и маракуетъ немного насчетъ грамоты, да гдѣ ему! — встанетъ, пойдетъ на заводъ, вернется въ полдень, пообѣдаетъ и опять… вечеромъ тоже рабочему человѣку и отдохнуть надо…

Мой собесѣдникъ, не поднимаясь съ кровати и кутаясь въ одѣяло, говорилъ удивительно покойнымъ тономъ, хотя глаза его по прежнему пристально и сурово смотрѣли на меня.

— Я самъ запишу, если вамъ некогда, — замѣтилъ я.

— Запишите, — покойно отвѣтилъ онъ, — вонъ, садитесь къ столу и пишите, — добавилъ онъ, мотнулъ головою по направленію стола, повернулъ лицо кверху и уставился въ потолокъ полузакрытыми глазами.

Я досталъ съ окна пакетъ, разложилъ на столѣ листочки, вынулъ чернильницу и перо — и приготовился писать.

— Кто же здѣсь хозяинъ квартиры?..

— Хозяинъ на заводѣ, сынъ мой…

— А вы кто же, жилецъ?..

— Я — отецъ его… живу у сына, а какъ тамъ по-вашему — не знаю… жилецъ ли, или еще какъ!..

— Хорошо, я начну съ васъ, — сказалъ я и спросилъ имя и фамилію моего собесѣдника.

Онъ сказалъ. Я спросилъ о его лѣтахъ и получилъ новый отвѣтъ только послѣ небольшой паузы: моя, неподвижно лежавшая, статистическая единица не сразу сообразила, сколько лѣтъ пребываетъ она этимъ простымъ знакомъ… Далѣе слѣдовали одинъ за другимъ вопросы и отвѣты.

— Не болѣете ли вы глазами? — наконецъ спросилъ я и посмотрѣлъ въ глаза темноволосаго человѣка: ясный, острый взглядъ показалъ мнѣ, какъ нелѣпъ былъ мой вопросъ.

— Васъ вотъ отсюда до волосика вижу, а чтобы подойти къ вамъ… вотъ на этомъ уже не взыщите съ меня… Безногій я, — отвѣчалъ онъ.

Я посмотрѣлъ на одѣяло и пальто, которыми были прикрыты мнимыя ноги лежавшаго человѣка, а онъ громко вздохнулъ, уставился на меня блестящими зрачками и тихо спросилъ:

— И зачѣмъ вы меня, господинъ, записываете?.. Вотъ тоже… сколько-то лѣтъ тому назадъ… тоже перепись была… Приходитъ вотъ также человѣкъ, спрашиваетъ, записываетъ, а что, толкъ-то изъ этого вышелъ? Что я, поздоровѣлъ, что ли? Ноги, что ли, другія мнѣ наставили?

Онъ слегка поднялъ съ подушки голову и вытаращилъ на меня свои глаза, съ нѣмымъ и дерзкимъ запросомъ.

— Тоже спрашивали, записывали… бумагу-то марали, — съ насмѣшкой въ голосѣ продолжалъ онъ и послѣ короткой паузы тихо добавилъ. — Умереть бы мнѣ только по-христіански, душу-то свою искупить отъ грѣховъ… тѣла-то вотъ не уберегъ…

Я молчалъ, посматривая на блѣдное взволнованное лицо человѣка, и ждалъ, когда онъ кончитъ свою длинную рѣчь…

— Въ половину человѣка меня запишите, — снова началъ онъ, повысивъ голосъ. — Такъ и обозначьте, молъ, «полчеловѣка»… потому — ноги-то у меня до колѣнъ отрѣзаны, ходить не могу…

Собесѣдникъ мой сбросилъ съ себя одѣяло и пальтишко и обнажилъ свои, окороченныя до колѣнъ, ноги. Это были толстые, неуклюжіе обрубки, завернутые въ тряпье… Я отвернулся. Взглядъ мой упалъ на блѣдно-желтый листокъ бумаги съ пропечатанными на немъ вопросами, но вопросовъ этихъ мнѣ не хотѣлось задавать: дальше слѣдовали вопросы о занятіяхъ…

— Ну, чего ради записывать-то вы меня пришли? А? человѣкъ добрый!.. Вотъ, если какой еще новый налогъ будетъ — такъ припишите, молъ, съ Ивана Тимофеева половину слѣдуетъ… значитъ, какъ бы за половину человѣка… Прибавьте еще… молъ, на пособіе живу: пять рублей въ мѣсяцъ получаю…

«Полчеловѣкъ» прикрылъ одѣяломъ обрубленныя ноги, заложилъ за голову руки и снова уставился на меня пристальными темными глазами. Тихимъ, незлобнымъ голосомъ разсказалъ онъ мнѣ исторію своего несчастія. Это было лѣтъ десять тому назадъ. Работалъ онъ за «Невской», былъ литейщикомъ. И вотъ какъ-то однажды онъ и еще нѣсколько рабочихъ несли небольшую желѣзную шайку, переполненную расплавленнымъ металломъ… Кто-то изъ рабочихъ оступился, шайка накренилась, а всплеснувшаяся жидкость лизнула по ногамъ впереди шедшихъ… Двое умерли, а онъ остался живъ… Человѣкъ этотъ, — по его разсказу, нѣкогда здоровый, работящій и смѣлый литейщикъ — теперь несчастный «полчеловѣкъ», со скорбію вспоминающій свое прошлое, озлобленный на настоящее и проклинающій смерть — зачѣмъ она оставила жить эту, никому ненужную, половину человѣка!..

Я всталъ, простился съ нимъ и направился къ двери.

— Прощайте! — произнесъ онъ и проводилъ меня до двери покойнымъ, холоднымъ взоромъ…

Возвращаясь домой усталымъ, послѣ дневной бѣготни съ лѣстницы на лѣстницу, изъ квартиры въ квартиру, и сидя въ конкѣ, я думалъ о «полчеловѣкѣ», объ этой половинѣ единицы, занесенной мною на клочекъ бумаги… Этотъ живой «полчеловѣкъ» казался мнѣ олицетворяющимъ всю половинчатость жизни обитателей рабочаго квартала. Квартиры ихъ заброшены за черту города, комнатки тѣсны и грязны, обезпеченіе скудно, потребности сужены, день раздѣленъ на двѣ половины труда — «ночную» и «дневную», — все «въ половину», все ограничено, все сжато въ узкія рамки жизни…

Три поколѣнія

Послѣ семи часовъ вечера, когда возвращается съ завода дневная смѣна, мнѣ надо было побывать въ одной квартирѣ. Въ небольшой и тѣсной кухнѣ, куда вошелъ я, было темно и тихо. Въ щель неплотно притворенной двери въ сосѣднюю комнату падала узкая полоска свѣта. За перегородкой направо слышался плачъ ребенка, и тихая и нѣжная колыбельная пѣсня нарушала тишину комнатъ. Изъ-за полога, отдѣлявшаго кровать отъ остальной части кухни, появилась низенькая женщина. Поправляя на головѣ растрепавшіеся волосы, она двинулась къ полуоткрытой двери, говоря:

— Сюда вотъ проходите!

Она широко распахнула дверь и, посторонившись, пропустила меня въ сосѣднюю комнату.

У стола, въ простѣнкѣ между оконъ, гдѣ висѣло небольшое зеркальце, сидѣлъ рыжеватый человѣкъ, въ фуфайкѣ на широкихъ плечахъ, съ темными закоптѣвшими руками и съ смуглымъ отъ копоти лицомъ. Онъ ужиналъ, очевидно, только-что вернувшись съ завода. На кровати сидѣла низенькая, сгорбленная женщина, съ морщинистымъ желтымъ лицомъ и съ добрыми свѣтло-голубыми глазами. Я видѣлъ еще наканунѣ эту старушку, и теперь, увидя меня, она догадалась, зачѣмъ я пришелъ, и, приподнявшись, проговорила:

— Вотъ и застали… Гриша, тебя поджидали вчера! — сильно повысивъ голосъ, обратилась она къ сыну.

Тотъ молча посмотрѣлъ на меня, опустилъ на скатерть ложку, утеръ ладонью усы и приподнялся. Я просилъ его продолжать ужинать, ссылаясь на желаніе отдохнуть, и выкурилъ папиросу.

— Что?.. Не слышу я! погромче говорите! — началъ онъ.

На этотъ разъ и я повысилъ голосъ и еще разъ повторилъ свою просьбу и желаніе. Рабочій опустился на стулъ, продолжая прерванный ужинъ.

— Устали, что говорить: все на ногахъ, — вставила старушка и вышла; немного спустя, она внесла чашку съ жаренымъ картофелемъ и поставила ее передъ сыномъ.

— Оглохъ онъ совсѣмъ! — начала старушка, усаживаясь на прежнее мѣсто на кровать; она посмотрѣла на сына сощуренными глазами и вздохнула.

— Просто бѣда у насъ тамъ! Выйдешь изъ завода и такъ… словно ошалѣлый какой, — замѣтилъ и сынъ старушки, — я рессорщикъ… грохотъ у насъ такой, что не приведи Богъ — бѣда!..

Я понялъ, конечно, какого цеха человѣкъ сидѣлъ передо мною. Вдругъ всплыло въ памяти моей имя рано умершаго, скорбнаго Гаршина и «Глухарь», описанный имъ. Когда-то, въ юности, подъ вліяніемъ разсказа, мнѣ страшно хотѣлось увидѣть человѣка, окрещеннаго этимъ крылатымъ словомъ, — и вотъ теперь этотъ «Глухарь» передо мною — и я внимательно осмотрѣлъ худощавое и утомленное лицо Гриши, который съ неутоленнымъ еще аппетитомъ кончалъ свой ужинъ.

— Вотъ и отецъ-то тоже… съ этимъ и въ могилу сошелъ, — тихо, ни къ кому не обращаясь, замѣтила старушка и опять глубоко вздохнула.

— Да?.. и вашъ мужъ тоже хворалъ? — спросилъ я.

— Да… да… хворалъ, сердечный!.. И Гришу-то онъ же около себя на заводѣ обучилъ. — Старушка еще разъ вздохнула и добавила. — Самъ-то вотъ умеръ, а меня оставилъ маяться… Лѣтъ десять, али больше, совсѣмъ глухой былъ, а въ послѣднее время такъ и совсѣмъ ничего не слышалъ. Умираетъ это онъ, а я стою вотъ такъ-то, у кровати. — Старуха повела рукою въ сторону. — Спрашиваю его: родной, молъ, какой завѣтъ передъ смертью-то будетъ? Что, молъ, прикажешь сыну-то, какое, молъ, ему дашь благословеніе?.. Такъ ничего и не услышалъ, что ни спрашивала. Прошепталъ что-то этакъ… голову-то откинулъ, да и духъ вонъ!..

Старушка смолкла, опустивъ голову и уставившись въ полъ грустными глазами… Въ комнатѣ было тихо, за перегородкой попрежнему плакалъ ребенокъ, слышалась грустная колыбельная пѣсня. «Глухарь» поднялся со стула, прошелъ по діагонали комнаты къ кровати, безшумно ступая ногами, обутыми въ чулки, обернулся и посмотрѣлъ на меня задумчивыми глазами. Послѣ этого онъ закурилъ папиросу, подошелъ къ столу, оперся руками на спинку стула и громко сказалъ:

— Вотъ теперь и меня пропишите!

Я задавалъ ему обычные вопросы, а онъ отвѣчалъ. Почти каждый вопросъ приходилось повторять по два раза. Я никакъ не могъ взять такого тона, чтобы рѣчь моя была слышна; нѣсколько разъ и «Глухарь» переспрашивалъ меня. Вдругъ онъ приложилъ руки къ вискамъ и прошепталъ:

— Наклоняться-то нельзя… чуть-что — кровь хлынетъ къ головѣ, и бѣда… круги, круги въ глазахъ-то…

Онъ опустился на стулъ и закинулъ назадъ голову. Я смотрѣлъ на его, теперь побагровѣвшее лицо, сощуренные, лихорадочно блестѣвшіе глаза, и молчалъ.

Когда «Глухарь» былъ опрошенъ, я обратился къ старушкѣ съ вопросомъ — дома ли кузнецъ, листочекъ котораго мнѣ еще не удалось заполнить.

— Опоздали, на работѣ онъ… жена-то вотъ его, дочь моя, — та дома.

Она вышла, отворила дверку въ перегородкѣ и назвала имя жены кузнеца, прося ее выйти и разсказать, что слѣдуетъ. Та не сразу согласилась на это, но, однако, вышла, держа на рукахъ завернутаго въ одѣяльце ребенка, который тихо и жалобно хныкалъ. Двадцатипятилѣтняя молодая женщина, съ блѣднымъ худощавымъ лицомъ, голубыми глазами, немного ввалившимися и грустными, — стояла передо мною и съ какимъ-то смущеніемъ отвѣчала на мои вопросы.

Я записалъ все, что касалось ея, заполнилъ листокъ, предназначенный для ея мужа, и предложилъ вопросъ о ребенкѣ.

— Его-то развѣ тоже запишите? — спросила она.

— Да, да, непремѣнно, — отвѣчалъ я, стараясь тономъ своего голоса успокоить мать, заслыша въ ея голосѣ плохо скрытую и непонятную мнѣ тревогу.

— Ну, ужъ… что ужъ!.. для чего, махонькаго-то? — забезпокоилась мать.

— Ужъ и не знаю, что вы! что его и записывать-то! — вставила неожиданно и старушка, убиравшая со стола остатки ужина.

Я принялся убѣждать молодую женщину, что, согласно инструкціи, я долженъ записать и ея сына, несмотря на то, что ему всего третья недѣля. Она смущенно смотрѣла на меня и молчала.

— Что ужъ это! крошка этакій, чуть на бѣлый свѣтъ глянулъ, а его записывать! — продолжала ворчать старушка, вновь появившаяся изъ кухни.

Ей пришлось повторить то-же самое, что уже выслушала отъ меня молодая женщина. «Глухарь» все время стоялъ покойно у стола и молчалъ.

— И что вы, баринъ, выдумываете?.. Не крещенъ онъ! — продолжала свои нападенія старушка.

— Ну, что ужъ это, маменька, нужно, такъ какъ же? — совсѣмъ неожиданно для меня осадила старушку молодая женщина.

— Нужно!.. Нужно!.. — передразнила ее первая. — Посмотри вотъ, не выживетъ твое дитятко! У мальчика еще имячка нѣтъ, ангела хранителя у него нѣтъ, а они записывать…

Продолжая ворчать, она дошла до двери, обернулась и, грозя рукою дочери, добавила:

— У Филатовыхъ-то вотъ тоже записали младенчика, а онъ къ утру душу Богу отдалъ… осквернили душу-то, грѣховодники…

Я вышелъ изъ квартиры «трехъ поколѣній». Безлюдная, узенькая темная улица рабочаго квартала показалась мнѣ непривѣтливой, словно она еще больше сузилась и потемнѣла. По сторонамъ стояли дома съ освѣщенными окнами. Я зналъ, что дѣлается въ большинствѣ рабочихъ квартиръ въ этотъ часъ вечера; мнѣ представлялась даже обстановка ихъ, убогая, тусклая, неприглядная; мнѣ припомнились встрѣчи, разговоры, жалобы на жизнь… Вдругъ, почему-то, припомнилась мнѣ старушка, защищавшая ребенка отъ моихъ грѣховныхъ намѣреній записать его душу, еще не осѣняемую ангеломъ-хранителемъ; припомнилось ея морщинистое старческое лицо, узкія плечи, сгорбленная спина… Когда она вспоминала о покойномъ мужѣ и разсказывала мнѣ о томъ, какъ умиралъ онъ — ея глаза свѣтились слезами; когда я записывалъ малютку — она сердилась, и въ глазахъ ея сверкала злоба… Бѣдная, безсильная свидѣтельница «трехъ поколѣній»! Она не сумѣла уберечь мужа отъ глухоты и не спасла его отъ смерти, онъ даже не высказалъ ей своего завѣта!.. Онъ завѣщалъ сыну глухоту, а внуку… Онъ выростетъ, около отца обучится ремеслу, женится, наплодитъ дѣтей… Старушка умретъ, отдастъ Богу душу ея сынъ Гриша — «глухарь» — и новое поколѣніе будетъ калечить себя, ломать руки и ноги, терять зрѣніе и слухъ, и, въ свою очередь, уступитъ мѣсто новымъ людямъ — и такъ долго-долго будетъ совершаться эта необходимая смѣна…

Вотъ уже есть представитель этой смѣны — сынъ кузнеца… Старушка глубоко вѣритъ, что если я запишу малютку наравнѣ съ взрослыми, стало быть, подготовлю невинному младенцу неминуемую гибель… Мнѣ даже и самому стало казаться, что всѣ эти дни переписи я заношу въ списки имена какихъ-то погибшихъ людей, что всѣ они занесены въ книгу несчастій, а ихъ жизнь, изложенная въ краткихъ отвѣтахъ на тысячи листовъ — недописанная и трогательная поэма.

Въ неотопленной квартирѣ

Мнѣ предстояло совершить перепись жильцовъ одной очень странной квартиры. Въ продолженіи четырехъ дней работы я нѣсколько разъ подходилъ къ запертой двери, стучался въ нее, заглядывалъ въ окно, выходившее на крытую галлерею, въ надеждѣ увидѣть кого-нибудь, кто отворилъ бы мнѣ дверь, но мои попытки были тщетны. Дворникъ увѣрялъ меня, что въ квартирѣ есть люди, и даже нѣсколько разъ предлагалъ мнѣ свои услуги достучаться, но я отклонялъ его предложеніе, стараясь собственными усиліями добиться успѣха. Я только спросилъ дворника — кто обитаетъ въ этой таинственной квартирѣ, на что онъ коротко отвѣтилъ:

— Такъ… разные… хозяинъ высылать ихъ хочетъ…

Утромъ 14-го декабря моя попытка увѣнчалась успѣхомъ. Я постучался въ знакомую дверь разъ, другой, — на мой стукъ никто не отозвался; я заглянулъ въ окно и послѣ нѣкотораго усилія разсмотрѣлъ за тусклымъ стекломъ сѣдую голову женщины, старческое желтое лицо и испуганные глаза… Немного спустя дверь отворила мнѣ высокая старушка, въ скромномъ темномъ платьѣ и съ темно-сѣрымъ платкомъ, наброшеннымъ на плечи. Она попятилась назадъ, пробормотала что-то невнятно и съ недовольнымъ выраженіемъ въ глазахъ громко выкрикнула:

— Нѣтъ ихъ дома!.. Ушли куда-то…

Я спросилъ непривѣтливую старушку — о комъ она говоритъ, и изъ ея отвѣта понялъ, что дома нѣтъ хозяевъ квартиры, а что она, старушка, — жилица.

Я разсказалъ ей о цѣли своего посѣщенія и усѣлся къ маленькому столику у окна, приготовившись записывать отвѣты на листкѣ, предназначенномъ для моей собесѣдницы.

— Не видно вамъ тутъ? Туда-бы… въ комнаты, да только, вишь ты, хозяинъ-то свою заперъ, а у меня тамъ — дочь больная лежитъ…

Старушка развела руками и усѣлась на кровать. Я просилъ ее не безпокоиться о моихъ удобствахъ и принялся заполнять листокъ. Она охотно отвѣчала на предложенные мною вопросы и только немного замялась, когда я спросилъ ее о занятіяхъ.

— При дочери я… такъ… сама-то ничего не дѣлаю, — тихо отвѣтила она и, поморгавъ глазами, добавила. — Раньше въ прачкахъ была, теперь ужъ стара стала: руки и ноги можжатъ, въ поясницѣ ноетъ…

Старушка съежила плечи, какъ будто по ея тѣлу пробѣжало холодное дыханіе, и принялась кутаться въ платокъ. Въ крошечной кухнѣ, гдѣ мы съ нею бесѣдовали, было холодно; я чувствовалъ, что въ ноги мнѣ дуетъ отъ двери, а мои промерзшія на улицѣ руки нисколько не согрѣлись; посинѣвшія губы старушки вздрагивали, будто она говорила что-то неясно и беззвучно.

— Ваша дочь сильно больна? Можетъ, она отвѣтитъ на мои вопросы?..

— Хвораетъ, милый баринъ, шибко хвораетъ… третью недѣлю съ постели не встаетъ.

Я сталъ заполнять листокъ дочери старушки со словъ послѣдней. При вопросѣ о годахъ — она поднялась, подошла къ двери въ сосѣднюю комнату и пріотворила ее.

— Саня! Саня!.. — нѣсколько разъ произнесла она, но на ея зовъ никто не отозвался.

Я просилъ мать не безпокоить дочери, но это было уже поздно. Въ сосѣдней комнатѣ, откуда теперь падала на полъ кухни полоска свѣта, послышался вздохъ глубокій, звучный, потомъ я услышалъ слабый, протяжный стонъ…

— Вонъ баринъ спрашиваетъ — сколько тебѣ лѣтъ?..

— Девятнадцатый, — послѣ небольшой паузы послышался отвѣтъ.

Старушка заняла прежнее мѣсто у стола, а я продолжалъ писать…

Я услышалъ сдавленныя тяжелыя рыданія и поднялъ глаза: лицо старушки было сморщено, съ страдальческимъ выраженіемъ на дрожащихъ губахъ, изъ глазъ лились слезы… Я молчалъ, перелистывая листочки, чтобы хоть этимъ отвлечь свое вниманіе отъ плачущей, и слышалъ тихія и робкія рыданія. Мнѣ хотѣлось встать, уйти и не слышать этихъ странныхъ слезъ, такъ неожиданно прорвавшихся и разоблачившихъ передо мною, можетъ быть, долго скрываемыя страданія, и, вмѣстѣ съ тѣмъ, мнѣ хотѣлось остаться и разгадать тайну чужого горя.

Плачущая нѣсколько оправилась, вытерла платкомъ глаза и надтреснувшимъ голосомъ сквозь слезы проговорила:

— Богъ, вѣрно, наказываетъ… согрѣшили мы, третій день вотъ въ холодѣ живемъ… Хозяинъ ушелъ куда-то и жену увелъ… дровъ нѣтъ… денегъ тоже ни копеечки…

Старушка всхлипнула, вздохнула и снова продолжала:

— Дочка тоже захворала, въ больницу бы свезти, да гдѣ тамъ!.. Не хочетъ, все говоритъ: «Пройдетъ, мамонька, отлежусь»…

Старушка снова всплакнула: голова ея тряслась какъ-то безпомощно, сѣдые волосы растрепались, прилипая къ щекамъ, орошеннымъ слезами…

— За грѣхи наши тяжкіе Господь разгнѣвался… Неправедными путями живемъ мы, душеньки-то окаянному продали — и терпимъ горе, сидимъ вотъ тутъ холодныя и голодныя… Раньше вонъ и дочка моя въ горничныхъ была, и у хорошихъ господъ… Подвернулся тутъ ей хлыщъ одинъ, «парикмахтеръ» онъ, — и слюбились они… Сманилъ дочку-то мою съ мѣста, комнатку вотъ эту нанялъ, меня тоже, старуху, вотъ въ эвтомъ уголкѣ пристроилъ — и ничего, зажили-было мы тутъ… Грѣшно все это, нечистое, да что тутъ, куда денешься?.. Думала я, грѣховодница, молъ, люди и такъ живутъ, не вѣнчанные — и сыты бываютъ и обуты… А вотъ и вышло, — Богъ-то увидѣлъ и наказалъ: простудилась дочка-то моя и прихворнула… Пришелъ… онъ-то… посмотрѣлъ, лѣкарства принесъ, а дѣло-то не поправилось… Еще разокъ побывалъ, видитъ — плохо дѣло, не поправится… Саня-то… ну, и слѣдъ простылъ!.. Съ тѣхъ поръ вотъ двѣ недѣли, и глазомъ не видѣли.

Старушка вздохнула, подперевъ рукою подбородокъ, и уставилась глазами куда-то въ темный уголокъ комнаты.

За входной дверью, на галлереѣ, послышались шаги людей, мимо окна мелькнули двѣ темныя фигуры, дверь въ кухню растворилась, и на порогѣ появилась женщина въ короткой кофточкѣ, въ темномъ кашемировомъ платкѣ на головѣ и съ раскраснѣвшимся отъ мороза лицомъ. За нею слѣдомъ вошелъ высокій брюнетъ, съ легкой просѣдью въ волосахъ и съ безпокойнымъ выраженіемъ въ глазахъ. Вошедшіе словно сговорились, — осмотрѣли меня внимательнымъ взоромъ, молча прошли въ комнату направо и, немного притворивъ за собою дверь, о чемъ-то негромко заговорили…

Минуту спустя мужчина вышелъ въ кухню, потирая одну въ другой раскраснѣвшіяся отъ холода руки, продолжая пытливо разсматривать и меня, и листочки, разложенные по столу.

— Это, вѣрно, насчетъ переписи? — спросилъ онъ и, заложивъ руки въ карманъ новенькаго пиджака, остановился около меня шагахъ въ трехъ, слегка разставивъ ноги въ сѣрыхъ, широко сшитыхъ панталонахъ.

Я отвѣчалъ утвердительно.

— А мы съ Саней думали — куда, молъ, это вы запропастились? — начала старушка, немного недружелюбно смотря въ лицо квартирохозяина.

— Э-эхъ, бабушка! не горюй! — дѣло наше выгорѣло… наплевать и на заводъ… Въ швейцары опредѣлился на Гороховой, — громко и съ самодовольной усмѣшкой на лицѣ оборвалъ ее будущій швейцаръ.

— Ваше-то дѣло можетъ и хорошо, а вотъ мы тутъ… въ холодѣ-то! — продолжала старуха, уже опустивъ глаза.

— Что жъ подѣлать, не моя вина!.. Сама знаешь, — цѣлый мѣсяцъ безъ дѣла хожу…

Урезонивъ такимъ замѣчаніемъ негодующую старуху, господинъ въ сѣрыхъ панталонахъ приблизился ко мнѣ и назвалъ себя по имени и фамиліи. Я записалъ сказанное и началъ задавать слѣдующіе по порядку вопросы, на что получалъ довольно пространные отвѣты, изъ которыхъ подчасъ съ трудомъ приходилось выбирать краткое, необходимое и соотвѣтственное заданному вопросу.

Собесѣдникъ мой точно сообщилъ мнѣ, гдѣ родился, до названія деревни включительно, упомянулъ также, что на родинѣ отецъ его имѣетъ мельницу, а что онъ самъ служилъ въ кавалергардскомъ полку, выучился читать и писать, и послѣ службы остался въ столицѣ, былъ даже старшимъ дворникомъ, а потомъ его знакомые сманили на заводъ въ разсыльные при конторѣ. Мѣсяцъ тому назадъ онъ «наплевалъ» на заводскую контору и опредѣлился швейцаромъ.

Пока я заполнялъ листочки квартирохозяина и его жены, старушка сидѣла молча, изрѣдка вздыхая и осматриваясь печальнымъ и безнадежнымъ взоромъ.

— А вотъ мы завтра уѣдемъ! — воскликнулъ, обращаясь ко мнѣ, будущій швейцаръ, — какъ же вы насъ пропишете-то?

— Ночевать вы будете здѣсь?..

— А то какъ же…

— Господи Іисусе!.. завтра уѣдете?.. а мы то какъ-же?.. побойтесь Господа-то Бога!.. — вдругъ завопила старушка, привставъ съ кровати съ поблѣднѣвшимъ лицомъ.

Квартирохозяинъ пожалъ плечами и равнодушно посмотрѣлъ въ лицо старухи. Я всталъ, собралъ въ портфель листочки, собираясь уходить…

— Господи!.. да какъ же это!.. а мы-то?.. мы-то куда-же?..

Старуха зарыдала неутѣшно горько…

— А что же мы тутъ, васъ караулить будемъ?.. — громко воскликнула квартирная хозяйка, наступая на плачущую старуху, — ему мѣсто вышло… завтра господа приказали переѣзжать!..

Я вышелъ. За притворенной дверью слышались рыданія старушки и густой повышенный голосъ будущаго швейцара.

Въ дешевомъ трактирѣ

Часа въ четыре слѣдующаго дня я закончилъ свою работу, обобралъ въ квартирахъ своего участка пакеты со счетными листками, наполнилъ ими громадный неуклюжій портфель и вышелъ на улицу. Наступали сумерки. Широкій проспектъ, обыкновенно пустынный въ этотъ часъ дня, былъ положительно неузнаваемъ. По панелямъ и посреди мостовой сновали рабочіе, ихъ жены, подростки и даже дѣти. То и дѣло встрѣчали и перегоняли меня люди съ узелками въ рукахъ, съ мѣшечками и пакетами. Около лавокъ и магазиновъ сновала толпа, а предпріимчивые продавцы, предвидя наплывъ покупателя послѣ субботней получки, вынесли свои товары наружу, шумѣли и лукаво улыбались. Въ окнахъ магазиновъ засвѣтились огни. Шумными и многолюдными показались мнѣ пивныя и трактиры, мимо которыхъ пришлось проходить, веселыми и довольными выглядѣли и люди, начинавшіе воскресный отдыхъ въ этихъ своеобразныхъ рабочихъ клубахъ.

Шесть дней тяжелаго, упорнаго труда на заводахъ и на фабрикахъ, среди грохота машинъ, гдѣ слабо слышна человѣческая рѣчь, среди пламени печей и искръ раскаленнаго металла, когда кожа сохнетъ и пересохшая глотка напоминаетъ о жаждѣ; послѣ такого труда, когда люди какими-то незримыми цѣпями прикованы къ машинамъ, къ молоту и наковальнѣ и къ бессемеровской печи, — послѣ этого каждому захочется общенія!.. Угадывая эту общечеловѣческую потребность, многочисленные предприниматели раскинули въ рабочемъ кварталѣ сѣть дешевыхъ пивныхъ и трактировъ, съ тѣсными и вонючими конурками, которыми, однако, не гнушается сѣрый трудящійся людъ. Я проходилъ мимо одного изъ такихъ трактировъ и мнѣ захотѣлось посмотрѣть, что дѣлается тамъ теперь, въ этотъ часъ отдыха. Я раскрылъ дверь въ «чайную и столовую». Меня встрѣтилъ невысокій мужчина съ бритымъ подбородкомъ, большими усами и съ широко раскрытыми отъ удивленія глазами.

— Пожалуйте туда, на «чистую», — пригласилъ онъ меня, указывая на раскрытую дверь.

Я повиновался и, сдѣлавъ шага три, очутился на чистой половинѣ. Къ моему удовольствію, за столомъ, стоявшимъ у самой двери, сидѣлъ одинокій посѣтитель, и я усѣлся рядомъ съ нимъ. Ко мнѣ подошелъ юный трактирный слуга.

Обѣ половины трактира были полны посѣтителями. У каждаго стола сидѣли по двое, по трое и цѣлыми партіями; одни обѣдали, другіе пили чай, третьи начали, очевидно, съ пива, а можетъ быть, заканчивали этимъ. Въ обѣихъ комнатахъ тускло горѣли лампы, носились клубы табачнаго дыма, слышался несмолкаемый безпорядочный говоръ; изъ-за двери въ сосѣднюю комнату доносились звуки машины.

Мужчина, сидѣвшій со мною за однимъ столомъ, съ темной копной волосъ на головѣ, съ смуглымъ лицомъ и руками и со сверкающими бѣлками глазъ — показался мнѣ угрюмымъ. Передъ нимъ стояла наполовину опорожненная бутылка пива, стаканъ и пачка папиросъ. Затягиваясь и выпуская изо рта табачный дымъ, онъ внимательно слѣдилъ за его сѣрыми клубами, потомъ опускалъ голову, отхлебывалъ глотокъ пива, снова затягивался папиросой и снова слѣдилъ за дымомъ внимательнымъ взоромъ угрюмыхъ глазъ. Онъ только разъ небрежно посмотрѣлъ на меня, окинулъ глазами мой казенный портфель, а потомъ какъ будто и не замѣчалъ моего сосѣдства. Такъ часто дѣлаютъ люди, когда они одиноки, или когда привяжется какая-нибудь невеселая дума и давитъ усталую, отяжелѣвшую голову. Какая-то тревожная дума, видимо, безпокоила и моего сосѣда.

— Заморились, вѣрно, бѣгаючи-то, — замѣтилъ слуга, подавая мнѣ пиво.

Къ нему подошелъ высокій плечистый мужчина въ потертомъ пиджакѣ, изъ-подъ фалдъ котораго виднѣлась кумачная рубаха, и въ заплатанныхъ штанахъ, запущенныхъ въ громадные сапоги. Голова этого человѣка какъ-то безпомощно свѣшивалась на грудь, на лицѣ выражалось какое-то томленіе. Наклонившись къ уху офиціанта, онъ что-то тихо проговорилъ хриплымъ голосомъ, какимъ говорятъ люди съ простуженнымъ горломъ.

— Да ну тебя!.. чего ты?.. Ступай лучше отсюда. Что я тебѣ за кладъ такой дался! — огрызнулся на него офиціантъ и скрылся въ толпѣ посѣтителей.

Человѣкъ съ хриплымъ голосомъ отшатнулся, какъ-то безнадежно посмотрѣлъ въ сторону скрывшагося паренька и осоловѣвшими глазами повелъ по комнатѣ. Наконецъ, внимательный взглядъ его остановился на мнѣ. Онъ пристально осмотрѣлъ меня съ головы до пятъ, покосился на мой портфель и, немного покачиваясь, прошелъ на «грязную» половину. Я видѣлъ, какъ онъ подошелъ къ буфетчику за стойкой, говоря послѣднему что-то и указывая рукою чрезъ плечо, отогнувъ отъ ладони большой палецъ. Послѣ этого онъ прислонился къ прилавку, обвелъ глазами комнату и уставился на меня насмѣшливымъ взоромъ.

Мой мрачный сосѣдъ подозвалъ слугу и попросилъ вторую бутылку пива. Въ это время человѣкъ съ хриплымъ голосомъ проходилъ мимо меня, всматриваясь куда-то въ глубь комнаты.

— Филатъ! Эй, Филатъ! чего ты тутъ слоняешься? Иди сюда… выпьемъ! — громко выкрикнулъ мой сосѣдъ.

Человѣкъ съ хриплымъ голосомъ остановился, какъ-то странно осмотрѣлся, какъ-бы задаваясь вопросомъ — откуда слышится сей таинственный голосъ.

— А-а! Кузьма Иванычъ! другъ сердешный!.. Разрѣшилъ?.. — и онъ многозначительно указалъ на бутылку.

— Разрѣшилъ, братъ, — отвѣчалъ Кузьма Ивановичъ.

Друзья подали другъ другу руки. Филатъ опустился на стулъ, не выпуская изъ своей громадной ладони руки Кузьмы Ивановича. Минуту спустя оба они пили пиво и бесѣдовали.

— А я все хотѣлъ къ тебѣ зайти! Слышалъ, что ты того… съ завода-то… разсчитанъ?..

— Да… сократили у насъ, на бессемеровскихъ-то, — проговорилъ Кузьма Ивановичъ и посмотрѣлъ на меня печальными глазами.

— Што они… черти?

— Што-о? Лѣшій ихъ побери! — и онъ безнадежно махнулъ рукою.

Разговоръ оборвался. Оба жадно пили пиво и молча разсматривали другъ друга.

— Вотъ тоже меня тогда, подлецы, вышвырнули! — началъ, прервавъ молчаніе, Филатъ, — три года работалъ, а тутъ вдругъ, «пшолъ!..»

Филатъ энергично махнулъ въ сторону рукою и, повернувъ лицо ко мнѣ, нѣсколько разъ повторилъ:

— Пшолъ! пшолъ!

— Тебѣ что, ты одинъ, а вотъ у меня пять душъ, такъ, небось — подумать надо, какъ быть! Праздники вотъ на дворѣ, а въ карманѣ-то — шишъ! Да што! Плевать на все! Пей, Филатъ! — и, приподнявъ стаканъ съ пивомъ, онъ прикоснулся краемъ его къ стакану товарища и крикнулъ. — Эй, молодецъ! Еще пива дай парочку!

Филатъ ближе придвинулся къ столу, закурилъ папиросу и, не отрываясь отъ стакана, опорожнилъ его. Они заговорили о чемъ-то вполголоса.

Я разсматривалъ этихъ незнакомыхъ мнѣ людей, безъ стѣсненія разоблачающихъ передо мной странички изъ свой интимной жизни, и мнѣ захотѣлось подавить какое-то тяжелое настроеніе въ собственной душѣ. Все было ясно въ жизни этихъ людей, разсказанной въ немногихъ словахъ. Вотъ опорожнится эта пара только-что принесенныхъ бутылокъ, потребуется еще, языки развяжутся, и я узнаю многое, до сихъ поръ скрытое и отъ меня, и отъ другихъ. Но мнѣ не хотѣлось дожидаться этого момента, мнѣ вдругъ какъ-то стыдно стало быть непрошеннымъ свидѣтелемъ и больно за этихъ людей, ищущихъ забвенія на днѣ бутылки. Когда-то и Филатъ, вѣроятно, такъ-же, какъ и Кузьма Ивановичъ, получивъ въ заводской конторѣ расчетъ, «разрѣшилъ» себѣ гдѣ-нибудь въ такомъ-же дешевомъ трактирѣ, а можетъ быть, въ этихъ-же мрачныхъ и душныхъ комнатахъ — и никакъ не можетъ остановиться послѣ разъ уже сдѣланной поблажки душѣ, ищущей забвенія отъ тревогъ и неудачъ жизни. Рубище, въ которое онъ одѣтъ, красная опухшая физіономія, лихорадочные глаза — все это такъ краснорѣчиво! Я посмотрѣлъ въ лицо Кузьмы Ивановича и встрѣтилъ его жестокій и холодный взоръ. Я хотѣлъ было расплатиться и уйти, но меня остановилъ хриплый голосъ Филата. Повернувъ лицо въ мою сторону и скосивъ на меня глаза, онъ говорилъ:

— А вотъ вы, баринъ, въ переписчикахъ! А поди-ка, этого не прописываете… вотъ… какъ бы, примѣрно, съ Кузьмой Ивановичемъ приключилось… Расчетъ-то ему дали, а ребятъ-то у него пять человѣкъ…

— Полно тебѣ молоть-то! это не по ихней части! — остановилъ Филата Кузьма Ивановичъ, замѣтно смутившись и подливая въ стаканъ пріятеля пиво. — Не слушайте его, господинъ, такъ онъ это, спьяна, — обратился онъ уже ко мнѣ.

— Нѣтъ, ты постой, Кузьма Ивановичъ! Что спьяна-то я, такъ это вѣрно, а…

— Ну, чего тамъ «а-а»… Пей, вотъ и все… къ другимъ не приставай, — продолжалъ собутыльникъ Филата, насмѣшливо смотрѣвшаго на меня.

— Нѣтъ, ты постой! Развѣ я зря говорю? Примѣрно, человѣкъ рабочій расчетъ получилъ, и расчетъ этотъ получилъ не по своей винѣ… Ты виноватъ развѣ, что тамъ они, заводчики-то, работу сократили, я виноватъ былъ, когда вотъ такъ-же: «Пшолъ?» А? другой, третій… что, мы виноваты?

— Ну, не виноваты! Ну, такъ что-же изъ этого? — громко воскликнулъ Кузьма Ивановичъ.

— Долженъ-же кто-нибудь о рабочемъ человѣкѣ подумать? А?

— Каждый самъ о себѣ думай.

Кузьма Ивановичъ удивительно покойно произнесъ свое замѣчаніе и отвернулся.

— Самъ о себѣ!.. Что вотъ я могъ сдѣлать? Туда-сюда сунулся, вездѣ полно, нашихъ-то. Ты вотъ куда теперь пойдешь?

— Ну, что-жъ; ты думаешь, не пойду? И пойду! Божій міръ не клиномъ сошелся.

— «Не кли-иномъ», — передразнилъ Кузьму Ивановича Филатъ, — по мнѣ, такъ вотъ еще какимъ клиномъ-то!

Филатъ отвернулъ отъ меня лицо и, закуривъ потухшую папиросу, смолкъ. Оба пріятеля, очевидно, о чемъ-то думали; ихъ лица мнѣ не были видны.

— А вотъ меня, баринъ, никто въ листочекъ-то не записалъ! Ни-кто!

Филатъ снова повернулъ ко мнѣ лицо и съ язвительной усмѣшкой въ глазахъ спросилъ:

— А? Что вы на это скажете?

Я отрицательно помоталъ головой.

— Да будетъ тебѣ приставать-то! Будетъ! Пей! — снова огрызнулся на моего сосѣда Кузьма Ивановичъ, наполняя пивомъ его стаканъ, словно желая этимъ отвлечь отъ меня вниманіе своего нетактичнаго пріятеля.

— Да чего будетъ-то? Ты постой! Я на дворѣ нонѣ ночь-то ночевалъ! Ну? Изъ-за нихъ вотъ въ ночлежку-то насъ, этакихъ-то, не пустили. Голосъ-то вотъ за одну ночь потерялъ, вишь, какъ хриплю…

Немного помолчавъ, Филатъ снова началъ:

— Да… и не прописали… потому, по нашимъ-то квартирамъ… тамъ… фью-ить! — онъ махнулъ рукою куда-то въ пространство, — никто не ходилъ, да не переписывалъ, потому, какъ мы, значитъ, не состоимъ по домашнему-то… Да… вотъ какъ!

Онъ смолкъ и, какъ человѣкъ, отыскавшій источникъ въ жаркій лѣтній день, жадно припалъ къ стакану съ пивомъ.

— Да… будто мы на собачьемъ положеніи… за городомъ… — ворчалъ онъ хриплымъ голосомъ.

Я наскоро расплатился и направился къ двери.

— Они вотъ тутъ, чиновники-то, описываютъ, а мы тамъ… будто…

Я такъ и не разслышалъ конца рѣчи Филата: дверь за мною захлопнулась, и я очутился на улицѣ. По панелямъ сновали люди. По сторонамъ проспекта въ фонаряхъ мерцали керосиновыя лампы съ дрожащимъ, тусклымъ пламенемъ. Громыхая, катилась конка, унося къ Путиловскому заводу возвращавшихся изъ города обитателей загородныхъ кварталовъ. Дулъ холодный, пронизывающій вѣтеръ, протяжнымъ свистомъ отзываясь въ телефонныхъ и телеграфныхъ проволокахъ, потонувшихъ въ темномъ небѣ.

Я дошелъ до Нарвскихъ воротъ, миновалъ ихъ темную арку, сѣлъ на извозчика и долго смотрѣлъ на эти мрачныя, громадныя ворота, высившіяся на рубежѣ двухъ міровъ и открывавшія путь въ загородные рабочіе кварталы.