Коровин К. А. «То было давно… там… в России…»: Воспоминания, рассказы, письма: В двух кн.
Кн. 2. Рассказы (1936—1939); Шаляпин: Встречи и совместная жизнь; Неопубликованное; Письма
М.: Русский путь, 2010.
В сочельник[править]
Иду я вечером от художника Поленова, жил он на Третьей Мещанской улице в Москве. Сад у дома его особняка весь синий, в инее мороза. Холодно, на улице никого, даже — извозчиков.
Иду пешком в Сущеве — все заборы, за заборами сады. Мутно горят на улице огоньки в фонарях, стекла замерзли, под ногами хрустит снег. Навстречу идет человек, воротник пальто поднят, шея закутана большим шарфом.
— Василий Княжев. Здравствуй. Откуда ты?
— От Веревкина, — кашлянув, отвечает Василий Княжев, мой приятель, рыболов и слуга.
— Пойдем ко мне, Василий, — предлагаю я. — Разговеешься, выпьешь. Гости будут.
— Чего ж, пойдемте…
— Извозчиков что-то нет — доехать бы…
— Да ведь ноне сочельник, день эдакий… Всяк по себе праздник встречает, кто ни на есть, у кого что, семевство. А другому что праздник, что будни — все равно…
— Что-то ты, Василий, скучный.
— Да чего ж, будешь скушный…
— А что?
— А то — у кого какой хозяин. Сразу видать: другой, приметно, уж в сочельник веселый идет, выпивши малость, — хозяин, значит, хороший. А то, на вот — будешь скушный, у Веревкина работал я… концы правил, не одну сотню. Камыш-то кривой покупает. Ну и правишь на лампочке спиртовой. Без этого никак не возможно. Кто удочку-то кривую купит? Их што — тыщи две надо к весне справить. Н-н-да… Он хитрый, показывает, что не надо ему вроде, а сам ищет меня, подсылает… Я, к примеру, у Малиновского, в Неглинном проезде, правлю; ну, только у его, у Малиновского, скушно: один сидишь. А Веревкин знает, что скушно. У его все же приходют рыболовы, поговорят об охоте, ну, и пошлют выпить, закусить. Люди, значит, охотники — народ душевный. Веревкин знает. Ну, и сманит меня. А сам-то он, наживала, норовит прижать, гнет меня. Что ни сделаешь — все не так; криво, косо, говорит. Спросишь рублевку — так полтину выкидывает. Жила! Только и я тоже мастер, кое-чего знаю… Он много работы подбавляет. Ну, и правишь легко. Удочку купит кто — глядит, а к вечеру сырость на реке уж обязательно, глядит — удилище кривое. Ну, и приходит к ему в лавку — вот ругает его, хозяина-то, а я слушаю, молчу. Вот тебе — возьми, жила! И сегодня считал, считал… «Эх ты, — говорит, — забрал сколько». Мне двенадцать приходилось, а у его три с полтиной выходит… «Ты, — говорит, — за месяц выпил на двадцать три, проел сколько, колбасу, говорит, ешь, селедку тожа». Верно: я колбасу люблю… У него правил раз тоже один удилища дешевле меня взял. Веревкин рад был, да потом вышло, что он-то спирт не в лампочку наливает, а больше того себе в брюхо… Ведь это что — отрава, детунерат… А тому хоть бы што — пьет и пьет. Нажигал его, значит. Он понял, что спирту много выходит, ну, и прогнал его…
Показался извозчик.
— Извозчик! — крикнул я. — На Мясницкую, к Красным воротам.
— Пожалте, шесть гривен.
— Эк загибает, — сказал Василий Княжев.
— Чего загибает! Сочельник… А завтра што — праздник ведь Господен… — проворчал себе в заиндевевшую бороду извозчик.
— Тридцать копеек будя, — мрачно сказал Василий.
— Садись, сорок, — согласился извозчик. — А двугривенный береги на гроб…
На Первой Мещанской повстречали солдат. Целая рота. Ровно идут, слышно — кых, кых, кых… Под мышкой у каждого узелок с бельем.
— В баню на Антроповы Ямы крупа прет… — сказал Василий.
— Почему крупа? — спросил я.
— А как же — кашу жрут, их крупой зовут. Скажи-ка им, вот до чего не любят… Сейчас в драку полезут, — смеется Василий.
Приехали. Я даю извозчику шесть гривен.
— Во барин, спасибо, — обрадовался извозчик. — Завтра Молоденец родится, помолит за тебя.
— А тебе — черта с рогами, в рот-те ноги!.. — уже отъезжая, крикнул он Василию. — До чего все деньги любят! — сокрушался Василий, поднимаясь по лестнице ко мне.
— А ты не любишь разве?
— Конешно, грешен… Но не лезу на них… Знать, оттого у меня и нет их никады…
В доме у меня хлопоты. Все как угорелые. На кухне слышно — толстая кухарка Люция кричит: «Пирог уйдет…» Ленька, озабоченный, тащит на блюде жареного гуся.
Мы с Василием прошли ко мне в комнату. Вижу — у меня все прибрано, чисто, стекла вымыты. Я почему-то сразу стал говорить тише, почувствовал, вроде я лишний. Заглянул в столовую. Там двоюродная сестра Варя строго на меня посмотрела черными глазами и не сказала ни слова. Пахло ветчиной, рябчиками.
Мне и Василию подали чай и сушки.
— Василий, вот ты деньги не любишь, а что ты больше всего любишь? — спрашиваю я.
— Да ведь как сказать… — с каким-то шипением рассмеялся Василий, — в деньгах весь заворот жизни заложен, вся что ни на есть чертова. Забота, самый переплет жисти, злоба, и эти самые деньги вертят человека туды-сюды, куда хочешь заворачивают, и так-то его завертят, что он уж и сам, сердешный, не поймет, где и правда есть… Какой я человек? Эстолький, — показал он на свой мизинец. — Прежде всего — дурак. Чего я?.. Так, ничего… А люблю я больше всего — волю, а потом, грешен, — баб… А не то и бабу забуду, вот как ежели весна зачинает — бродяжить люблю, из города вон… Люблю на это самое глядеть — на лес, на радость зеленую, на луг, на небо… Эх, воля, воля — хороша! Какой хошь хозяин, что хошь мне давай — а нет… прощай, хозяин! Весна! Будя! Я сам тады себе свой. Гляжу и гляжу — утро, солнце, вечер — вот они мои. Воля!.. Чего еще? Эх, и хороша земля наша, до чего! Вот бабы, конечно, тоже хороши, ежели недолго, а то заедают… И не любют они это самое — вот смотреть то-сё… Сиди, говорят, дома — боле ничего.
— Как же, Василий, бабы без денег? Деньги ведь нужны. Дети, да и вообще, как же?
— Это верно, — соглашается Василий. — У меня-то тоже был детеныш. Ну, а она ушла. А я с бабами полюбовное дело завертывал не за деньги. А когда в этом деле деньги — это уж што, последнее дело, скушно… Конечно, угощение нужно, — ну башмаки купишь тоже. Есть, конечно, такие — нет денег у тебя, и она, значит, прощай. Эдакие-то мне на кой нужны, я на их и глядеть не стану. Это они пускай господ вертят… Не-ет… За деньги я себе через час гарем заведу, да нешто я татарин…
Звонок в передней. Приехали друзья — Павел Александрович Сучков, с ним охотник Караулов. Гитара Сучкова в чехле, гитара с короной императрицы Елизаветы Петровны. Павел Александрович, как всегда, серьезен. Говорит: «Ну, здравствуй!» Лица веселые, красные с мороза. Коля Курин в котелке, озяб.
— Брось ты котелок-то свой, — пугает Курина Василий Сергеевич, — отмерзнут уши, отвалятся.
— Нельзя, брат, — говорит Коля, — я профессор, брат, в Консерватории. Консерваторки, брат, смотрят вот как… Наденешь шапку меховую, кучером прозовут, я ведь их знаю…
Гости, друзья, — радостно, весело. Что может быть лучше друзей-гостей?..
Приезжает Федор Иванович. Общая радость. Раздевается в передней, роста выше вешалки, лицо веселое, глядит на Павла Александровича — друга-приятеля. Но Павел говорит отрывисто и строго:
— Здравствуй.
На столе — грибы маринованные, грузди, рыжики в сметане, рябчики с брусникой, поросенок с хреном, гусь с капустой, белуга, свои копчушки, тетерева своей охоты, заяц… Приятели мои любили покушать и выпить. Павел Александрович налаживает гитару. В разговорах все больше норовят подшутить, один над другим.
— Скажи-ка ты, Петруша, как ты эту трубку гуттаперчевую, чем из аквариума воду выливают, съел?
— Честное слово, — говорит Казнаков, — с макаронами съел нечаянно… До сих пор у меня иногда отрыжка гуттаперчей. А доктор и Наташа не верят, ничему не верит Наташа, не верит мне… Вам только смех.
Павел Сучков, перебирая струны, запел и, посмотрев на Шаляпина, сказал строго:
— Втора, ну!
Задремал тихий сад,
Ночь повеяла тихой отрадой…
А кругом аро…
Он остановился, посмотрел на Шаляпина и сказал:
— Сначала: «Задремал тихий сад…» Да, да… это не опера вам… не можете…
Шаляпин смотрел оробело: он нарочно так ловко фальшивил… Сучков был в отчаянии:
— Странно… Довольно странно… Солист Его Величества… а вот… Это вам не опера… не можете… Сначала.
Все кругом ржали. Шаляпин виновато мигал глазами… Пение продолжалось. Шаляпин все больше и больше расходился с первым голосом. Павел Александрович только в недоумении качал головой, пил вино и говорит, смотря в пространство:
— Непонятно…
То было давно… там… в России…
ПРИМЕЧАНИЯ[править]
В сочельник — Впервые: Возрождение. 1936. 25 декабря. Печатается по газетному тексту.
двоюродная сестра — здесь и далее, см. прим. к с. 127 кн. 1 наст. изд.