Познакомились мы с Гараськой в ту зиму, когда над Россией повисла опасность японской войны.
Я вёл тогда в нескольких сёлах нашего уезда вечерние курсы для взрослых, и Гараська был в числе моих учеников. Приходилось мне ездить. Зима стояла чудесная, бодрая. Каждое утро выпадал свежий, пушистый иней. Заботливо и изысканно украшал он кусты в небесно-чистый наряд. Старое жнивьё, обрывистая пасть оврага, лохмотья крыш у изб и сараев — всё осыпано бисером, блёстками, подёрнуто матовой тканью воздушного кружева. Вверху гаснет близкое молочно-бурое небо, a впереди стелется ровная зимняя дорога: лёгкая, певучая и гулкая, как чугунка, без раскатов, без выбоин.
Приехали в село. Пара поджарых заиндевелых „киргизят“ дружно подвёртывает санки к школьному крыльцу. А там просторный класс уж полон бодрого оживления. Деревенская молодёжь, наивная, жадная до знаний, плотными рядами заполнила самодельные парты и работает.
Славная, светлоликая молодёжь!
Впоследствии она смелым авангардом пошла в революцию, и революция, жадная до честных, беззаветно-правдивых людей, многих сильных сломила, здоровых искалечила...
Тогда молодёжь переживала предрассветное пробуждение. Дыхание свободы уж реяло над деревней: и несознанная упорная сила толкала даровитых, талантливых парней на путь сомнений и критики.
Те, кого народная молва назвала „студентами“, были впереди. Они уж не считали старую, веками сложившуюся правду — святой правдой. Дедовская мудрость в их глазах была хрупка и бездоказательна.
„Студенты“ запоем читали научные популярные книги, ловили чутким умом новые идеи. Они учились, чтобы перестроить на новый, заманчивый лад свою жизнь, жизнь своей деревни. Таковы были ученики вечерних курсов. Но странно: кроме талантливой молодёжи, исправно посещали школу и тупицы, бездарные, неразвитые. Тупицы много писали, внимательно слушали учителя. Однако, тетради их были полны бессвязных слов, тайно списанных у товарищей, и всё, что говорилось в классе, они комкали в своих головах в какой-то сумбур, нелепый и смешной.
К счастью, тупиц было мало, и в селе Лапотном, где занятия шли особенно удачно, таким „исправным“ тупицей считали Гараську. Гараська был здоровяк, плотно сложен и угрюм. Смуглое квадратное лицо, густо обросшее чёрной щетинистой бородой, было кстати отмечено серыми стоячими глазами и парою маленьких мышиных ушей. В нём замечалось удивительное сочетание типов: монгольского, славянского и финского. Полутатарин, полурусский, он с лица напоминал Пугачёва, каким малюют его на лубочных картинках. Он и смеялся мало. Его толстые губы вытягивались редко в улыбку, разве когда приходилось разговаривать с начальством. Зато Гараська отличался услужливостью и угодливостью к батюшке и учителю. Подать, принести, придержать, стереть с доски — всё это делал он с большой готовностью.
Возможно, что эти привычки были воспитаны в нём военной службой, но парни их не прощали. Бывало, только пристроится Гараська к списыванию, а кто-нибудь кричит:
— Гараська! Вишь, мелу нет... беги попрытче!
И Гараська срывается с парты, чтобы бежать за мелом. Над Гараськой смеялись, шутили, но он отмалчивался и не лез в драку. Для меня он оставался загадкой. Говорили, что он метит получить место объездчика у соседнего барина и ходит в школу, чтобы кое-чему подучиться; но думать, что угодливостью и списыванием научишься чему-нибудь, было странно и для Гараськи.
Зима проходила. В конце февраля наступила оттепель: дороги испортились, овражки наполнились предательской снежной кашей, лес закутался коричневой дымкой. Деревня стояла серой, мокрой, неряшливой.
Ездить становилось трудно. Несколько раз мы с ямщиком тонули, но дружные „киргизы“ по-прежнему бойко подкатывали набухшие санки к школьному крыльцу.
Среди зимы в Лапотном умер учитель. Назначили молодую, только ещё со школьной скамьи, учительницу. Оживление в школе выросло. „Студенты“ стали заходить в школу чуть ли не каждый день. За чайным столом скромной учительской квартиры часто шли горячие споры, как на сходках настоящих студентов.
Белокурый богатырь Трофим, хохотун и тонкий законник Никанор, заика Василий — были постоянными гостями Марьи Васильевны. Они первые познакомились с запрещёнными книжками. Книжки открыли им широкую даль свободной жизни, указали возможность народного счастья. Вокруг них толкались остальные. Когда начались военные действия, пошла в ход газета.
По почтовым дням в классе всегда было людно, шумно и душно. Наши занятия невольно отклонились в сторону политики. Как раз в это время Гараська пропал: он, видать, понял всю бесполезность своего усердия. Его скоро забыли.
Однажды, во время занятий появляется в классе полицейский... Бритый, с закрученными чёрными усами, он стал поодаль и, видимо, рисовался.
Полиция не раз пыталась и раньше установить на курсах наблюдательный пост, но мы были чутки к нарушению своих прав, и парни всегда выпроваживали из класса полицию, теперь же были равнодушны.
Полицейский повертелся минут десять в глубине класса и вышел важным размеренным шагом.
— Видал Гараську? — спросили меня после урока парни.
— Приходил величаться... Я-ста, не я-ста, в полицию нанялся! — сообщали они.
Приходивший в класс полицейский был, действительно, Гараська. О нём теперь вспомнили.
— Ха-ха-ха! По-лиция!..
— Ну и шут гороховый! Как, ведь, пузо-то выпятил...
— Метил в объездчики...
— Кто его возьмёт в объездчики?.. В объездчиках какой-никакой разум требуется! Хоть собачье понятие, а его надо иметь в башке-то... Он воз назьму свалить не умеет. Осенью это было: наложил телегу, вывез под кручу. Лошадь подвернула под горку, полегче ей так-то, а он ухватился за заднюю ось и хочет телегу в гору перевернуть: натужился, красный весь... Ефим Терентьич подходит:
— Что, слышь, воин Христов, аль гору свернуть надумал?
Завернул Ефим Терентьич лошадь на другой бочок — воз сам опрокинулся!.. Смеху что было...
— Н-да, дурака в объездчики не наймут.
— То-то вот и есть!.. А тут всё его дело — гончих собак маханиной кормить... Дай-подай четвертную на месяц.
— Дуракам счастье.
— Велико счастье?!.. Кто пойдёт в полицию?.. Ты пойдёшь?..
— По-о-йду!.. Ну её к нечистому... наплюёшь и на четвертную!..
— То-то!..
После этого разговора мы больше не вспоминали Гараську.
Вскоре, по воле мудрого начальства, вечерние курсы покончили своё существование. Я вынужден был покинуть деревню.